– Похоже, я опять ляпнул что‑то не то.
Собственная ошибка бесила его – в немалой степени еще и оттого, что оставалась покуда непонятной.
– Наверное, – ответил Эннеари, устремив на него серьезный взгляд своих невероятно зеленых глаз. – Только я не знаю, что именно.
– Разберемся, – пообещал Лерметт, аккуратно сворачивая плащ. – Обязательно. Это так глупо, что разобраться просто необходимо. Чует мое сердце, что нельзя не выяснить.
Выяснение, жаркое и сбивчивое, продолжалось не менее получаса. А могло затянуться и дольше – так всегда бывает, когда внезапное несходство обычаев… и тоже нет – не обычаев, а чего‑то более изначального, определяющего… да ну их совсем, эти обычаи! Всякому ведь известно, что руками работают, а ногами ходят. Сызмала известно, с детства. Раньше еще, чем начинаешь говорить, начинаешь пользоваться руками и ногами именно так, а не иначе. И ведь это только естественно – предположить, что любой первый встречный пользуется своими руками и ногами именно так. А потом накапливается невысказанная странность… еще бы ей не накопиться! Никто ведь не обсуждает такие привычные, само собой разумеющиеся детали быта. И ты молчаливо исходишь из того, что для тебя привычно, как дыхание – а потом вдруг оказывается, что новый твой знакомец пользуется ногами не для ходьбы, а для чего‑то совсем иного – например, для ведения деловой переписки…
К исходу этого получаса на душе у Лерметта сделалось окончательно скверно. Нет, ну кто его за язык потянул! Хотя если вдуматься, дело могло обернуться куда хуже. Он ведь мог сморозить такую глупость не здесь, не сейчас, не наедине с Эннеари, а в Долине Эльфов… но как он мог знать? Илмерран не успел рассказать ему об эльфийских обыкновениях почти ничего. Их Лерметту еще только предстояло изучить. Ничего он об эльфах не знал толком, кроме их языка… да, но язык он худо‑бедно, а выучил! А ведь чужое наречие может ох как много подсказать о тех, для кого оно родное! Одна уже только грамматика чего стоит, не говоря даже о словоупотреблении – а ведь есть еще и пословицы! И Лерметт сам переводил их с эльфийского. Сам, своими руками записывал неуклюжую рифму: «Чем без толку лежать, лучше за делом бежать». Илмерран от его перевода, помнится, скривился, но смолчал. А теперь выясняется, что пословица как раз и толкуется в том самом смысле, который Лерметту – человеку, а не эльфу – нипочем не пришел бы в голову.
Все‑таки свежего человека от эльфийских странностей оторопь берет, как ни крепись. Нет, привыкнуть к ним наверняка можно, однако если наскочить на них с размаху, как Лерметт… Оказывается, у эльфов имеется весьма необычное понятие о личной собственности. Или, вернее, у них как раз понятия этого и не имеется… или почти не имеется. И как только Лерметт не обратил внимания, что определение «личный» у эльфов почти неизменно прикладывается к существительным «честь», «достоинство» и жизнь" – а об имуществе ни единого словечка? Пользоваться чужими вещами у эльфов отнюдь не возбраняемо… стоп, а кто говорит о своих и чужих вещах? Опять человеческие понятия ум застят!
Насколько эльфы уважали неприкосновенность чужой личной жизни (именно против этого обыкновения, к слову сказать, вчера и погрешил Эннеари, навязываясь в вековечные сопровожатаи), настолько личное имущество неприкосновенным не было и быть не могло. Неприкосновенными считались только те вещи, которые не считались вещами… впрочем, об этом после, потом как‑нибудь. Тем более что эту разницу Лерметт вроде как понимает. Например, «найди‑себя» – никакое не имущество, никакая не вещь, верно? Ну конечно. Так, ладно, с этим покончили – а что там все‑таки с имуществом?
А имущество не должно лежать плохо. В смысле без дела.
В смысле без дела. В забытьи и пренебрежении. Пристроить бездельную вещь к делу – прямой долг того, кто ее увидит. И неважно, в чьем доме увидит. Или на чьем поясе. Или… впрочем, с этим вроде бы тоже все ясно – или все‑таки нет?
У Лерметта голова шла кругом. Навязывать свою помощь поперек нежелания ее принимать – по меньшей мере бестактно, если не хуже. Но не помочь, когда в твоей помощи нуждаются – непростительно. Воспользоваться ради этого вещью, тебе не принадлежащей – не только допустимо, но даже похвально. Не заметить, что в твоей помощи нуждаются – хамство. А уж не оказать эту самую помощь своевременно, заставить себя просить о ней – мерзкое, непростительное бессердечие.
Зато теперь понятно, почему эльфы так редко среди людей показываются. И показываются‑то, небось, не всякие эльфы, не любые, а только самые‑самые понятливые. Те, кого можно хоть кое‑как наставить в человеческих обычаях. Которые могут понять, что такое «мое», «не мое», что значит «припас», «собственность», что такое «на черный день»… интересно бы знать, каким этот черный день им представляется – неужто и вправду бессолнечным? Во всяком разе, те эльфы, которые с людьми дела ведут, должны смекать, что можно и чего нельзя. Наверняка должны. Иначе всех эльфов давным‑давно ославили бы карманниками, если не чем похуже. Если всякой вещи, которая у людей плохо лежит, эльфы стали бы ноги приделывать… Или они только среди своих так себя ведут? Да, но ведь Лерметт ну никакой не эльф. Даже и не похож совсем.
Настроение Лерметта, и без того не самое солнечное, стремительно заволакивалось тяжелыми грозовыми облаками. Злость на самого себя, даже если ты в ее причине не очень и виноват – и тем более если не виноват – любое настроение способна испортить. Ничего не скажешь, весело утро началось. Не успел глаза продрать, а уже глупость брякнул. Хочешь, не хочешь, а разобраться пришлось. Другому бы кому спросонья недоразумения выяснять, да впридачу еще и натощак. Зря они вчера всю куропатку приели. Надо было хоть малую толику на утро оставить.
Да, это он хорошо придумал – оставить. Ну, что такое одна‑разъединственная молоденькая куропаточка для двоих здоровенных парней, которые за день так намотались по нелегким горным тропам, что к вечеру уже и ноги не ходят! В горах, оно не то, что по торной равнинной дороге. Даже на лесной едва приметной тропке, и то бы легче. Вверх полезай, вниз спускайся, на всякий камешек ступай с оглядкой, да и кверху посматривать не забывай. А снизу дышит холодом нерастаявший лед. Набегаешься этак за день – поневоле горячему ужину обрадуешься. Кусок за куском… и не заметить даже, как от жареной птицы одни косточки остались. Все подъедено до последней крошки, до самого невзрачного волоконца. Если что на костях и осталось, этого и мышке пообедать не хватит. Да что там мышке угрызть – пожалуй, остатками и муха не насытится. Одна маленькая куропатка на двоих оголодавших путников – разве что аппетит раздразнить, и только. Лучше бы им обойтись подчерствелыми лепешками. Когда помногу не ешь, желудок привыкает жить вполсыта и лишнего не требует. Сколько уже раз Лерметт зарекался не соблазняться в дороге случайной прибавкой к обычному припасу! И воздержность обычно давалась ему легко. Надо же ему было вчера так разъесться! Или это всегда в горах так есть охота? Люди разное говорят. Одни – что кусок в горло не идет, а другие – что пока вниз не спустятся, никак не наедятся. И все же стоило быть умереннее. Ничего не поделаешь, сам виноват, что к утру о еде довольно подумать, а уже слюнки текут. Нечего было с вечера обжорству предаваться.
Мысли о собственной недопустимой распущенности доконали принца окончательно. Такого он себе и в детстве не позволял. Однако Лерметт почти сразу же сообразил, что дело поправимо. Впредь совладать с собой ему труда не составит, а утренний голод утолить можно немногим.