И я представлял себе, что, несколько лет трудясь ни шатко ни валко, я нащупаю нужные нити и найду себе что-нибудь получше.
Наверняка на будущих коллег произведет впечатление, если в первый же день работы я приведу с собой клиентку, стоящую по крайней мере двадцать миллионов. Я мгновенно сделаюсь сам подателем благ и источником золотого дождя, яркой молодой звездой на их небосклоне. И даже смогу попросить кабинет побольше.
– Ну разумеется, я могу справиться с вашим завещанием, – заверяю я, но не очень-то ловко. – Просто оно касается больших денег, и я…
– Ш-ш-ш-ш! – шипит она яростно, наклонившись еще ближе ко мне. – Не говорите о деньгах. – И зыркает по сторонам, словно вокруг кишат воры. – Я просто не желаю об этом говорить, – настаивает она.
– О'кей. Не имею ничего против. Но, мне кажется, вам сначала надо побеседовать насчет завещания с налоговым инспектором.
– Об этом мне говорил и мой прежний адвокат, но я не хочу. Насколько я понимаю, адвокат есть адвокат, а завещание – просто завещание.
– Правильно, но вы могли бы сберечь кучу денег на налогах, если бы продумали тщательнее, как распорядиться своим имуществом.
Она качает головой с таким видом, будто я законченный идиот.
– Я ни цента не сэкономлю.
– Извините, но, мне кажется, это все же возможно.
Она кладет руку, всю в коричневых старческих пятнах, на мое запястье и шепчет:
– Руди, позвольте мне объяснить. Мне налоги ничего не будут стоить, потому что завещание войдет в силу после моей смерти. Правильно?
– Да, правильно. Но что скажут наследники?
– Вот поэтому я и обратилась к вам. Я очень на них зла. И поэтому хочу лишить их наследства. Обоих сыновей и некоторых внуков. Лишить, лишить, лишить! Они ничего не получат, понимаете? Нуль без палочки. Ни пенни и ничего из мебели.
Ничего!
Ее взгляд становится жестче, вокруг рта стягиваются морщинки. Она изо всех сил сжимает мое запястье, хотя и не осознает этого. Какое-то мгновение она не только сердится, но явно страдает.
На другом конце стола между Боско и Н. Элизабет Эриксон вспыхивает спор. Он орет и ругает «Скорую помощь» и государственную систему страхования, которая должна обеспечивать из федеральных фондов медицинское и больничное обслуживание престарелых, и вообще поносит всех республиканцев, а она указывает на какую-то бумажку и пытается объяснить, почему из фондов социального обеспечения не оплачиваются счета некоторых врачей. Смут медленно встает и подходит к ним узнать, не может ли он чем помочь. Букеровский клиент отчаянно пытается овладеть своими эмоциями, но слезы текут у него по щекам, и Букер начинает падать духом. Он заверяет старика, что да, конечно, он, Букер Кейн, обязательно изучит вопрос и все уладит. Гул кондиционера заглатывает некоторые слова. Со столов убирают чашки и тарелки, настольные игры в полном разгаре – китайские шашки, поддавки, бридж и изобретенное Милтоном Брэдли настенное лото.
По счастью, большинство стариков явились сюда из-за ленча и ради общения, а вовсе не за юридическими советами.
– Но почему вы их хотите всего лишить? – спрашиваю я.
Мисс Берди отпускает мое запястье и трет себе глаза.
– Ну, это очень личное, и я не хочу пускаться в подробности.
– Довольно справедливо. А кто получит деньги? – спрашиваю я, внезапно опьяняясь властью, только что дарованной мне: написать магические слова, которые обыкновенных людей превратят в миллионеров. Я улыбаюсь ей настолько же тепло, насколько и фальшиво.
– Еще не решила кто, – отвечает она задумчиво и оглядывается вокруг, словно играет в какую-то игру. – Я не уверена до конца, как ими распорядиться.
Ну хорошо, а как насчет того, чтобы мне миллиончик?
Скоро «Тексако» предъявит мне судебный иск на четыре сотни. Мы прервали переговоры, и меня уведомил об иске их поверенный. Да еще хозяин дома, в котором я живу, предупредил, что выселит меня, так как уже два месяца я не плачу за квартиру. А я сижу и болтаю о том о сем с самым богатым человеком, которого я когда-либо встречал и который, может быть, недолго проживет, но пока вальяжно размышляет, кто получит ее деньги и сколько.
Мисс Берди подает мне лист бумаги, на котором аккуратно узкой колонкой напечатаны имена, и говорит:
– Вот этих внуков я хочу оделить, они еще меня любят. – Она прикрывает ладошкой рот и наклоняется к моему уху. – Даю каждому по миллиону долларов.
Рука у меня дрожит, пока я царапаю что-то в своем блокноте. Блеск? Так вот просто, одним росчерком пера, я создал на бумаге четырех миллионеров.
– А что с остальными? – спрашиваю я шепотом.
Она резко откидывается назад и произносит:
– Ни гроша! Они мне не звонят, никогда не посылают ни подарков, ни открыток. Вычеркнуть их.
Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцать миллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадки по дождливым дням, а в ясные – бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утро и два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы ее в церковь и сидел с ней рядышком, держа ее за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтрак плюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще к черту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушке позаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для мисс Берди.
– О'кей, – говорю я солидно, словно не впервые занимаюсь составлением завещаний, – ничего для ваших детей?
– Я уже сказала. Абсолютно ничего.
– А можно спросить, чем они перед вами провинились?
Она тяжело вздыхает, словно сил у нее больше нет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничего рассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.
– Ладно, – шепчет она. – Рэндолф, старший, ему уже почти шестьдесят, только что женился – и это уже в третий раз – на маленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставила ему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чем собственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, вы понимаете, что я имею в виду?
Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукой подать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. К черту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!
– Вы не можете оставить деньги мне, – произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и нос умоляют ее сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственные деньги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то берите их, черт вас возьми! Они ваши!»
Но вместо этого она говорит:
– Все остальное получит достопочтенный Кеннет Чэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии в Далласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома, покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил эти деньги.
– Телевизионный проповедник?
– О, он гораздо больше, чем обычный проповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает с руководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У него копна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что не позволит прикоснуться к ним и привести в порядок.
– Конечно. Но…
– Он мне звонил позавчера вечером.