— А если рассудить вот так, — продолжал он. — Чтобы родиться, нужно девять месяцев. Значит, по логике, чтобы помереть, тоже нужно девять месяцев. Ведь правильно?
— Кажется, я даже снов никаких не видел, — сказал Ник, тщетно пытаясь развязать свой галстук.
Алли тоже начала бить мелкая дрожь, когда девочка услышала, что она мертва.
— Нам не снятся сны, — проинформировал Любисток. — Так что кошмары вам не грозят.
Алли согласилась:
— Ещё бы, какие могут быть кошмары, когда сам внутри одного из них?
Она никак не могла поверить, что всё это происходит на самом деле.
Неужели она действительно мертва? Да нет, не может быть. Если бы она умерла, то проделала бы весь путь до конца туннеля и ушла бы в свет. И Ник тоже. Нет, они мертвы только наполовину.
Ник продолжал скрести лицо.
— Проклятый шоколад, никак не могу оттереть! Такое впечатление, что он въелся мне в кожу.
— Так и есть, — подтвердил Любисток. — Ты умер в таком виде.
— Чего?!
— Это как с твоей одеждой, — объяснил Любисток. — Она теперь часть тебя.
Ник глянул на пацана так, как будто тот только что вынес ему пожизненный приговор.
— Ты хочешь сказать, что теперь я буду ходить с измазанной физиономией и идиотским галстуком на шее до конца времён?
Любисток кивнул, но Ник ещё не был готов поверить ему. Он вцепился в узел галстука и рванул что было сил. Тот, естественно, не поддался.
Тогда Ник попробовал расстегнуть пуговицы на рубашке. И вновь неудача. Любисток засмеялся, и Ник ожёг его угрюмым взглядом.
Чем больше Алли и Ник впадали в отчаяние, тем сильнее Любисток старался угодить им. Он привёл их в свою хижину на дереве, надеясь, что от этого мрачное настроение его новых друзей улучшится. Любисток сам построил себе домик из призрачных ветвей, усеивавших подножие мёртвого леса. На самой верхушке дерева у него была платформа, и он показал Нику с Алли, как надо туда карабкаться. Когда его новые друзья взобрались туда, пацан столкнул их вниз. Они летели, натыкались на ветви и сучья, отскакивали от них, а потом ударились о землю. Любисток умирал со смеху. Затем он и сам прыгнул вниз, ожидая, что его новые друзья тоже животы надорвут, наблюдая за его кульбитами в воздухе, но те почему-то и не думали смеяться.
Для Алли это падение стало самым страшным из всего, что ей когда-либо пришлось испытать. Даже страшнее, чем авария — там всё произошло слишком быстро, она и среагировать не успела. Страшнее, чем проехавший сквозь неё «Грейхаунд», потому что там тоже всё случилось в мгновение ока. Полёт же с дерева казался бесконечным. Удары о ветки сотрясали всё её существо до самого нутра. Но больно не было! Хотя падение от этого более приятным не стало. На всём пути вниз она непрерывно кричала, а когда тяжело грохнулась о твёрдую почву мёртвого леса, то почувствовала, как из неё вышибло дух. Но тут же сообразила, что у неё нет никакого «духа», нечего вышибать! Ник приземлился рядом, огорошенный и с глазами враскосяк, будто только что слез с ярмарочной карусели. Вскоре к ним присоединился и Любисток, ухая, гикая и хохоча.
— Ты что, совсем спятил? — набросилась на него Алли, схватила за шкирку и принялась трясти. Пацан продолжал ржать, что вывело её из себя ещё больше.
Алли приложила ладонь ко лбу, как будто у неё разболелась голова. Но ведь у неё теперь не может быть головной боли! Или может? От этих мыслей ей сделалось ещё хуже. Рациональная часть её ума упорно твердила, что всё происходящее — только сон, или недоразумение, или чей-то злой розыгрыш. К сожалению, у рассудка не было доказательств. Она свалилась с высоченного дерева и даже синяка не заработала. Сквозь неё проехал автобус. Нет уж, придётся рациональной части ума смириться с иррациональной действительностью.
«Похоже, в этом мире действуют собственные правила», — подумала Алли. Правила, как в обычном, физическом мире. Их придётся освоить. В конце концов, законы живого мира наверняка тоже казались ей странными, когда она была маленькой. Ну, например: тяжёлые самолёты летают, небо на закате становится красным; облака могут нести в себе целый океан воды, которая затем проливается на землю. Абсурд! Живой мир не менее причудлив, чем этот «послемир». Она попыталась утешиться этим, да куда там! Слёзы так и брызнули из глаз.
Увидев, что она плачет, Любисток перестал смеяться и попятился. У него было маловато опыта общения с ревущими девчонками, а если бы таковой и имелся, то всем его навыкам никак не меньше ста лет! Так что Аллины слёзы застали его врасплох.
— Чего ты ревёшь? — спросил он. — Ты же даже не ушиблась! Потому я и столкнул вас — знал, что с вами ничего не случится.
— Я хочу к маме с папой! — прорыдала она.
Любисток заметил, что и Ник еле-еле сдерживает слёзы. Ну и ну. Любисток представлял себе первый день их бодрствования совсем иначе. Но, может, этого и стоило ожидать? Наверно, он должен был понять, что отрешиться от целой жизни, оставить её позади не так-то просто. Мальчик подумал, что, должно быть, тоже тосковал бы по родителям, если бы помнил их. Во всяком случае, он помнил, как тосковал по ним. Нехорошее чувство. Он стоял, смотрел на Алли и Ника, ждал, пока их слёзы иссякнут, и в этот момент его осенило:
— Вы не останетесь здесь, со мной! Я правильно понимаю?
Новые друзья не отвечали, но их молчание говорило само за себя.
— Вы точно такие же, как и остальные! — закричал он ещё до того, как сообразил, что не стоило бы этого говорить.
Алли шагнула к нему:
— Остальные?
Любисток выругался про себя. Он не должен был им этого открывать!
Ему хотелось, чтобы новенькие думали, будто их только трое. Может быть, тогда они остались бы с ним. А теперь все его планы пошли прахом.
— Остальные? — повторила Алли. — Кого ты имеешь в виду?
— Ну и хорошо, ну и убирайтесь! — завопил Любисток. — Мне плевать! Валяйте, проваливайтесь в центр Земли — мне какое дело! Потому что так и случится, поняли? Поймаешь зевка — и будешь тонуть, тонуть, тонуть, пока не свалишься в самый центр Земли.
Ник отёр последние слёзы.
— А ты откуда знаешь? Всё, что ты умеешь — это скакать по веткам, как обезьяна. Ты же нигде не был, ничего не видел!
Любисток побежал к своему дереву и залез на вершину — на самую высокую платформу, висящую в сплетении тонюсеньких веточек. Там он уселся и погрузился в размышления.
«Они не уйдут! — твердил он себе. — Не уйдут, потому что я им нужен. Я могу научить их лазать по деревьям, прыгать с ветки на ветку… Я им нужен! Кто ещё покажет им, как жить, когда ты уже неживой?»
Здесь, на высоте, он хранил свои сокровища — пригоршню предметов, совершивших путешествие сюда вместе с ним, перешедших из мира живых в Междумир. Он нашёл их, когда проснулся после наводнения, забравшего у него жизнь — призрачные вещи, единственные, к которым он мог прикоснуться и пощупать. Эти предметы помогали поддерживать связь с его меркнущей памятью.
Здесь был башмак его отца. Мальчик частенько надевал его на собственную ногу, втайне надеясь, что наступит время, он вырастет и башмак придётся впору… Но он знал, что этого не случится никогда.
Здесь был попорченный водой ферротип — его собственный портрет, единственная вещь, помогавшая ему не забыть, как он выглядит. Фото всё пошло ржавыми пятнышками, и он не мог различить, где ржавчина, а где веснушки. Махнув рукой, он решил всё считать веснушками.
И наконец, здесь была кроличья лапка, по-видимому, принесшая Любистку не больше удачи, чем своему бывшему хозяину-кролику.
Когда-то у него была ещё и мелкая монетка, но её украл первый же мальчишка, на которого он напоролся здесь, в Междумире — словно деньги имели для них какое-то значение!
Все эти вещи он обнаружил, проснувшись на маленьком мёртвом пятне; и когда он сошёл с этого крохотного кусочка высохшей грязи на живую землю, его ноги тут же начали погружаться в почву. Это и стало его первым уроком. Двигайся, двигайся постоянно, иначе уйдёшь под землю. И он двигался, боясь остановиться, боясь уснуть.
Переходя с места на место, из посёлков в леса и обратно в посёлки, он понял, что больше он не живой человек, а призрак; и хотя его новая сущность ужаснула его, он смирился. А что оставалось делать?
Почему он стал призраком, почему не ангелом? Почему он не ушёл на небо?
Их проповедник всегда утверждал: есть небеса и ад, других альтернатив нет. Но почему же тогда он, Любисток, по-прежнему на Земле?
Он задавал себе эти вопросы снова и снова, пока не устал от них и просто смирился со своей участью. А потом набрёл на лес — огромное мёртвое пятно, достаточно большое, чтобы стать ему домом. В этом месте деревья были реальны — он мог их пощупать. В этом месте он не проваливался под землю. Словом, мальчик уверовал, что лес послан ему свыше. Здесь его собственная, маленькая частичка вечности.
А эти новенькие — о, они, конечно, проведут вечность здесь, с ним! Это неизбежно. Может быть, они сейчас и уйдут, но увидев, каково там, в остальном мире, они, безусловно, вернутся обратно, и он построит им каждому по платформе на этом дереве, и они будут вместе смеяться и болтать, болтать, болтать, навёрстывая упущенное за все долгие годы, которые Любисток провёл в вынужденном молчании.
Стоя внизу, на земле, Ник наблюдал за тем, как карабкается вверх Любисток, пока тот не исчез из виду в пышной кроне. Ника раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, он испытывал симпатию к своему новому знакомцу. А с другой — мысль о том, что он, Ник, мёртв, приводила его в смятение. Его подташнивало. Интересно, как его может подташнивать, если у него, фактически, больше нет желудка? От этой мысли его затошнило ещё больше.
— М-да, — проронила Алли. — Дело дрянь.
Нику вдруг сделалось смешно, и он гоготнул. Алли тоже подхихикнула. Вот это да! Они, оказывается, способны смеяться в такое неподходящее время.
— Нам надо кое-что решить, — сказала Алли.
Ник не чувствовал в себе готовности к принятию каких-либо решений.
— Как ты думаешь — возможно заполучить себе синдром пост-травматического стресса, если ты уже умер? — спросил он. На этот вопрос Алли не знала ответа.
Ник взглянул на свои ладони, навечно запачканные шоколадом, как и его лицо. Потёр руку. Если у него больше нет тела, нет плоти, то как же он тогда может ощущать собственную кожу? Или это лишь память о коже? А как насчёт того, о чём ему при жизни все уши прожужжали — насчёт того, что случается, когда умираешь? Тут он не знал, что и думать.
Его отец был алкоголиком. Потом он пришёл к Богу и преобразился. Мать увлекалась всякой эзотерикой, верила в переселение душ и советовалась с хрустальным шаром. А Ник завис где-то в непонятной и не очень приятной середине. Хотя он тоже верил — в веру; то есть, глубоко верил в то, что однажды найдёт что-то, во что глубоко уверует. Но это «однажды» так и не наступило. Ник угодил сюда, а это место никак не подходило ни под одно из определений «послежизни», которые давали его родители. Ну и, конечно, как же тут не вспомнить о закадычном дружке, Ральфи Шермане, который утверждал, что пережил клиническую смерть. Согласно Ральфи, все мы на короткое время перевоплощаемся в насекомых, а пресловутый свет в конце туннеля — это электрическая лампа-мухобойка.