Рыбнев сжал виски. Голова будто наполнилась гнилой водой, распухла, и он едва сдерживался, чтоб не закричать от боли. Перед глазами стоял образ глядящей на него бездны; глаз превратился в безобразные серые губы, покрытые струпьями. Губы раскрылись и прошептали:
— Отчего вы молчите, сударь? Скажите честно, как давно вы имитируете горе? Отчаянье? Вы мертвы внутри, сударь. Я не знаю, были ли вы таким и до смерти невесты или стали после, но одно знаю наверняка: вы мертвы, сударь. Я умру минут через десять, а вы уже давно…
Рыбнев до крови расцарапал кожу на висках, щеках, закусил кулак. Смотрел в слюдяные глаза и шептал, сжигая в душе образ бездны:
— Это всё не имеет значения, Наташа. Главное, спасти вас.
— Главное… что? — Она сжала губы.
— Я вам расскажу одну вещь, — сказал Рыбнев, доставая перочинный ножик. — Вы кое-чего не знаете: я работал над одним секретным экспериментом, вплотную связанным с машинистами; вернее, был наблюдателем. — Он сделал узкий разрез под разъемом. По Наташиной щеке потянулась струйка крови. — Вас можно спасти; шанс пятьдесят на пятьдесят, но я попробую.
— А как же ваш Ионыч? — спросила Наташа.
— Плевать, — сказал Рыбнев, пытаясь нащупать под кожей контроллер. — Тогда в Пушкино бездна чуть не поглотила меня. Вы были правы, Наташа, я умер тогда, но теперь возродился. Благодаря вам.
— Вы лжете, — сказала Наташа. — Это какая-то новая уловка.
— Считайте, как хотите, — сказал Рыбнев. Нащупал микросхему, осторожно вытянул из-под кожи, ногтями переставил перемычку. — Так, Наташа. Сосредоточьтесь на каком-нибудь простом, желательно детском воспоминании. Главное, чтоб оно было ярким: вспомните, к примеру, ваш самый любимый подарок на Новогодье или что-нибудь в этом роде.
— Вы хотите меня спасти при помощи воспоминания?
— В том эксперименте, который я наблюдал, машинистов, приговоренных к смертной казни, при помощи внушения заставляли вспоминать событие из детства, и при этом напрямую работали со связью. Многие выжили и вернулись в сознание. Вам я ничего не внушал, но с вами легче: к счастью, я могу общаться с вами напрямую.
— Вы говорите правду? — спросила Наташа.
— Да.
— Такой жестокий эксперимент…
— Это сейчас неважно. Сосредоточьтесь.
— Я вспомню, как кормила лебедей. Это так щекотно, когда лебедь хватает с ладони колбасный обрезок.
— Это не детское воспоминание…
— Какая разница, сударь? Это простое и яркое воспоминание. Как только я закончу говорить, можете начинать. Начинайте.
Она замолчала. Рыбнев подождал две секунды и, зажмурившись, дернул краснозуб из разъема. Наташа ойкнула и упала Рыбневу прямо в руки; он обнял ее и прижал к себе. Наташа не двигалась, и Рыбнев испугался, что она умерла. Но у нее затряслись плечи: Наташа плакала.
— Наташа, простите, — прошептал Рыбнев, гладя ее по голове. — Простите, ради бога. Это лишь бездна: я засмотрелся на нее и шагнул ей навстречу. Но вы забрали меня у нее и за это огромное вам спасибо, Наташа.
— Я вам гадости говорила, а вы меня благодарите, — прошептала Наташа сквозь слезы.
— Я вас чуть не убил, а вы со мной так любезны, — сказал Рыбнев.
— Я в вас чуть не влюбилась, а вы меня чуть не убили, — сказала Наташа. — Это так пошло и обыденно звучит.
— Простите, — повторил Рыбнев.
Наташа подняла голову:
— Вам всё еще надо найти этого вашего Ионыча?
Он кивнул.
— Зачем?
У Рыбнева посерело в глазах:
— Чтобы убить эту тварь.
— Я бы не сказала, что одобряю ваше желание, сударь, — сказала Наташа, избавляясь от его объятий; села обратно в кресло, забрала у Рыбнева отвертку, завернула винт. — Но я помогу вам. Цепляйте краснозубку. Только на этот раз не вынимайте ее, пока горит красная лампочка, хорошо?
— Хорошо, Наташенька, — сказал Рыбнев, вставляя в разъем хищно ощерившуюся краснозубку.
«Господи, — уныло подумал он, глядя в слюдяные глаза, — какая доверчивая: поверила. Впрочем, чтоб заставить поверить ее, я сам на какое-то время поверил…»
«Какой доверчивый, — весело подумала Наташа. — Самое забавное, что его знания о машинистках устарели на пару лет».
И притворяясь, что не видит Рыбнева, она продолжала искать Ионыча, а сама потихоньку выведывала у Рыбнева события того рокового дня.
Глава тринадцатая
— А теперь последние известия с К’олей. Дума единогласно проголосовала за запрет и изъятие из продажи книг Иннокента Балашова, которыми известный автор взбаламутил молодежь. Напоминаю, что Балашов в своих литературных опытах красочно описывает Землю, и многие молодые люди в массовом порядке покидают планету в надежде найти утопическое счастье на далекой родине человечества. Депутат думы, пожелавший остаться в безвестности, заявил нам, что Балашов сам никогда не был на Земле; что «Балашов» — это псевдоним некоего Малюты Фокина, доселе известного среди народа лишь своими брошюрами по огородству. Отчего почтенный семьянин Фокин встал на опасный путь литературного терроризма, вопрос, который тревожит…
Скрипнула дверь, и Ионыч выключил радио. Грузно повернулся.
На пороге стояла Катя.
— Пришла? — угрюмо спросил Ионыч.
— Пришла, — прошептала Катя, ковыряя ботиночком щель между досками. — А вы почему здесь, дядя Ионыч?
— А где же мне быть? — притворно удивился Ионыч.
— Вы же в Лермонтовку собирались…
— Собирался, да что-то передумал, — заявил Ионыч, вставая. Окинул Катю подозрительным взором. — Расставила капканы?
— Расставила, дяденька.
— Это ты молодец, конечно. А вот скажи мне, девочка моя, что это такое? — Ионыч кинул к Катиным ногам книгу Балашова в дерматиновой обложке.
Катя вспыхнула, подхватила книгу, прижала к груди. Ионыч подошел к девушке.
— Это… — прошептала Катя. Ионыч ударил ее по щеке. Катя не издала ни звука. Тогда Ионыч схватил ее за ухо, жестоко выкрутил и потащил девушку за собой.
— Я, значит, горбатюсь, здоровье убиваю, чтоб прокормить ее, а она тут литературным терроризмом занимается! — взревел Ионыч. — Литературные бомбы в подсознание приличных людей подкладывает!
— Это не терроризм, дяденька! — отчаянно закричала Катя, быстро-быстро переступая ножками. — Это книжка о Земле, которая родина всего нашего человечества!
— «Фсефо нафефо фелофефестфа», — передразнил ее Ионыч. — Слушать тебя, козу драную, противно!
— Но я…
Ионыч толкнул Катю в Федину комнату.
— На Федора лучше глянь, как он мучается, бедняга, пока ты тут со своими книжонками развлекаешься! — закричал Ионыч. — Или совсем совесть потеряла?
Катя упала на колени перед Фединой кроватью, уронила голову сокольничему на тяжело вздымающуюся грудь и зарыдала.
Федя погладил слабой рукой девушку по голове:
— Ну что ты, лапушка, не плачь, родненькая…
— Да что ты ее жалеешь?! — разъярился Ионыч. — Ты хоть знаешь, что эта чертовка за нашими спинами заговор плетет? Поганому мертвожопому наши человеческие жизни за гроши продает!
— Катя… — Сокольничий отвернулся. — Неужели это правда? — холодно спросил он.
Девушка вскочила на ноги, закричала:
— Да какой же это мертвяк? Это Марик! Марик! Ой… — Она сжала губы, отвернулась.
Ионыч сузил глаза, подошел к Кате и оттолкнул ее к стене:
— Пяткина внук, штоле, свиненок который? Вот ты с кем связалась, значит, коза рыхлопузая?
— Младший Пяткин за нами все эти годы следил, — охнул Федя и перекрестился. — Не иначе как в сговоре с дьяволом он!
— Я давно понял, что этот свиненок с нечистой силой водится, — небрежно заметил Ионыч. — Поэтому и взял на себя грех детоубийства: иначе могло очень много безвинного народу пострадать. Одно неясно: почему ему наша Катька помогает?
— Неужели обольстил дьяволенок девочку нашу? — выдохнул сокольничий и даже приподнял голову. — Катя, скажи честно: блудили?
Девушка с ужасом смотрела на него.
— Может и так, — брезгливо сказал Ионыч. — Ей еще не хватало от мертвяка приплод заиметь; какого-нибудь мертвожопого свиненка, которого только на корм собакам. Да и те побрезгуют, наверное.
— Да как же я… — прошептала Катя. — Я ведь не знаю, не могу!
— Можешь-можешь, — сказал Ионыч. — Думаешь, я не видел, как ты простыни украдкой от крови стираешь? Месячные у тебя уже с год как, если не больше…
Катя покраснела до ушей:
— Это Маленький Мертвец ко мне по ночам приходит! — закричала она в отчаяньи.
Ионыч удивленно посмотрел на нее и захохотал. Федя угодливо захихикал, подавился слюной и закашлялся.
— Маленький Мертвец, скажешь тоже! — веселился Ионыч. — И вроде не дура, а как сказанет иногда!
— У меня честь девичья, не смогла бы я так!
— Тык-тык-тык, — Ионыч потыкал указательным пальцем левой руки в кружок из среднего и большого правой, — и честь твою на помойку можно выбрасывать, — заметил он. — И вообще, не перечь мне. Ишь, распоясалась!
Катя потупилась.
— Значит, так, — решил Ионыч, — будем твоего дружка на живца брать. Запрем тебя, Катюха, в чулане и подождем, когда мертвяк придет узнать, что с тобой приключилось; тогда-то башку ему и отстрелим, а тело сожжем, чтоб ни малейшего шанса ожить у свиненка не осталось.
— Но как же… — прошептала Катя.
— Заткнись! — прикрикнул на нее Ионыч и приказал: — Федя, отведи негодницу в чулан.
— Слушаюсь, Ионыч… — прошептал сокольничий, пытаясь подняться, но не смог, упал обратно на кровать.
— Тьфу, пропасть! — Ионыч пнул ножку кровати, схватил Катю за руку и потащил за собой. — Всё самому делать приходится!
Сокольничий молча наблюдал за ними; в мертвом мозгу прела мысль: почему этот мальчишка Марик с наступлением тепла не болеет? Как бы у него хитроумно правду выведать, прежде чем Ионыч ему башку снесет…
Глава четырнадцатая
Рыбнев напился. Вдребезги.
Забрался на детскую горку и что-то неразборчиво орал и крутил дули воображаемой бездне. Мимо проходил молоденький милиционер. Поправил фуражку, подошел к горке:
— Зачем буйствуем, гражданин?
— Бездну фигу с маком заставляем выкушать, — сказал Рыбнев, свешивая ноги с горки. Протянул милиционеру бутылку. — Хотите водки, товарищ милиционер? «Столичная», в самом Толстом бутилирована.
— Спасибо, но откажусь, — милиционер провел пальцем по тонким усикам. — А вы не узнаете меня, товарищ майор?
Рыбнев поперхнулся. Пригляделся — не узнал. Выпил водки прямо из горлышка, еще раз пригляделся — узнал.
— Лапкин? Ты, что ли?
— Я, товарищ майор.
Рыбнев спрыгнул с горки, обнял милиционера:
— Усы отрастил! Вот те на!
— Я думал, вы меня забыли, — смущенно сказал милиционер. — Всего один раз только и виделись; правда, так совпало, что случилось это во время очень примечательных событий.
— А ты изменился, — заметил Рыбнев. — Не только наличием усов.
— Поумнел я, товарищ майор. Сына воспитываю — сложно не поумнеть.
— Женился?
— Нет, что вы. Помните мальчонку из Пушкино?
— Ну?