— Отставить! Кидай гранату, Корпус!
— А мнэ можно?
— И ты кидай, Хачикян!
— Какую, к лешему, гранату? — возмутился Захарчук. — А как же я? Бабезьян, что ли?!
В кабинку влетела граната, еще одна… Наташа взмахнула щупальцами, и гранаты полетели обратно.
— А-а-а-а-а…
— Ла-ажись!
— …а-а-а-а-а!
Гранаты взорвались, повалил дым. Наташа, быстро передвигая щупальцами, поползла наружу.
Лейтенант схватил мертвого рядового Корпуса за грудки и давай трясти:
— Рядовой, вставай! Вставай, это приказ! — Лейтенант плакал. — Да как же это? Как? Я ведь любил тебя! Как младшего брата любил!
Из-под стола выполз Хачикян с потемневшим лицом; увидел Наташу, поднял автомат. Наташа махнула щупальцем и выбила оружие у него из рук.
— Зачем вы, сударь? — укоризненно покачала головой.
— Я лучшэ умру от своэй руки, чем от твоэго щупальца, мертвый тварь! — фанатично завопил Хачикян, хватая кусок стекла. Воткнул стекло себе в живот и захрипел, заваливаясь на бок.
— Еще один бабезьян, — возмутилась Наташа и залезла на стол. Открылась парадная дверь, внутрь повалили спецназовцы — как бешеные муравьи. Наташа схватила щупальцами соседний стол, размахнулась и метнула в спецназовцев.
— А-а-а-а-а…
— Ла-ажись!
— …а-а-а-а-а!
Спецназовцев разметало, как плюшевые кегли.
Лейтенант поднял рядового Корпуса на руки и понес к выходу, страшно вращая безумными глазами.
— Держись, рядовой. Мы выживем. Мы еще услышим, как птицы поют по весне, как мамка с коромыслом по полю идет; поет что-то русское, исконное: «Во поле березка стояла… во поле красненька стояла… ох, краснюча-краснюча… ох, краснюча-краснюча…» — Голос лейтенанта дрогнул. — Я люблю тебя, рядовой Корпус!
— Гомик! — закричал кто-то.
— Кто там вопит? — возмутился лейтенант. — А ну выходи, я тебе покажу «гомика»!
— Не могу! Ногу придавило!
— Что за гнилые отмазки?!
Наташа щупальцами выломала часть стены; прищурилась от яркого солнечного света.
— Тварь вышла из-под контроля! — закричали сзади. — Танки! Нам нужны танки!
В ответ стонали раненые.
Здание сеть-клуба взяли в кольцо милиция, военные и ФСД. Подкатил джип с тяжелым пулеметом. Люди с каменными лицами следили за осторожными передвижениями Наташи. Мертвая девушка замерла у фонарного столба и, смущенно улыбаясь, обратилась к почтенному собранию:
— Судари, дайте сказать, не палите зазря! Я не причиню вам вреда! Но и вы мне не причиняйте: вы ж не бабезьяны, в конце-то концов!
— Она нас оскорбляет! — истерически завопил кто-то. — Нас, людей!
Ему влепили пощечину:
— Успокойся, рядовой! Надо выказывать доблесть, нет времени истерить!
Из дверей клуба вышел лейтенант с окровавленным Корпусом на руках:
— Голубчики! — крикнул он, роняя убитого на теплый сырой асфальт. — Посмотрите, что эта тварь сделала с простым русским рядовым!
— Серая дрянь недостойна коптить наше небо, — потрясенно прошептал капитан ФСД Мальчиков и скомандовал: — Огонь на поражение!
— Капитан! Первоцвет Любимович приказал взять тварь живой!
— Беру всю ответственность на себя, — процедил Мальчиков. — Тварь, подобная этой, убила мою бабушку в Пушкино. — Он уверенно повторил: — Огонь!
Плотный огонь заставил Наташу юрким осьминогом забраться на вершину фонарного столба, а оттуда совершить могучий прыжок на крышу частного продовольственного магазина.
— Судари, не будьте бабезьянами! — закричала она с крыши. — Образумьтесь!
Тяжелый пулемет застрочил по крыше магазина; с кряхтением рухнула беременная неоном вывеска. Какой-то молодой рядовой закричал:
— Не сметь! Это семейная собственность!
— Что? Что такое?
— Семейный магазин Ищенко рушат! Вот сволочи!
Рядовой Ищенко забрался на джип, схватил пулеметчика за плечо и закричал:
— Прекрати стрелять!
— Че?!
— Прекрати немедленно!
Мальчиков увидел, что Ищенко мешает пулеметчику, и приказал:
— Арестовать Ищенко! Он заодно с мертвячкой!
— Серые среди нас! — завопил кто-то справа. — Ищенко — мертвяк!
Люди дрогнули: милиционеры направили стволы на военных, военные направили стволы на милиционеров, эфэсдэшники направили стволы на всех.
— Братушки, да что же вы…
— Мочи серых! — закричал лейтенант, пытавшийся сделать непрямой массаж сердца Корпусу. — Всех до единого убить!
— А-а-а-а-а…
— Ма-а-ачи!
— …а-а-а-а-а!
Стреляли, куда попало. Во всеобщем хаосе погиб капитан Мальчиков: его сразили пулей в грудь. Падая на пахнущий пряностями тротуар, он успел подумать, что умирает, как настоящий мужчина.
— С-цуки!
— Серые! Мертвяки вокруг!
Перестрелка продолжалась минуты три. Вскоре перекресток был усеян телами убитых и тяжелораненых. Лейтенант убедился, что Корпуса уже не оживить, достал пистолет, приставил ствол к виску и нажал на спусковой крючок: осечка.
— Тьфу, напасть, — пробормотал лейтенант и опять нажал на спусковой крючок: осечка.
— Видимо, сам бог против моей смерти, — заявил лейтенант потрясенно. — А кто я такой, чтоб противиться божьей воле? — Уверенный, что выстрела не последует и в третий раз, лейтенант снова нажал на спусковой крючок: выстрел, однако, последовал. Лейтенант упал, как тонкая березка, подрубленная злым топором дровосека.
Из сеть-клуба на карачках выполз испуганный Захарчук. Увидел мертвые тела, почесал в затылке:
— Всех убила! — Он вздохнул. — А такой положительной барышней казалась.
Глава семнадцатая
Посреди ночи Рыбнева одолел кошмар. Рыбнев сел на кровати, вращая круглыми глазами, сжимая потными руками простыню. Отдышался. Прислушался: в соседнем номере гулеванили командированные. Подозрительных звуков не слыхать. И всё же Рыбнева не покидало чувство, что за ним следят. Страшная мысль терзала уставший разум: его нашли. Сейчас раздастся стук в дверь. Вот сейчас.
Но стук не раздался.
Рыбнев вышел на балкон — развеяться, покурить. Ночь была звездная. Над провинциальным городком Платоновском курились вонючие дымки. Запах стоял плотный, почти осязаемый: город славился бойнями, мыловарнями и колбасными заводами. Горели красные огни в районе неликвидных проституток. По рельсам тарахтели знаменитые ночные трамваи, которыми так гордятся жители Платоновска.
Рыбнев остановился в гостинице три дня назад. Он не собирался задерживаться, однако сильно простудился и проводил уже третью ночь в номере с окнами, заклеенными пролетарскими газетами. Как надеялся, — последнюю.
Докурив сигарету, Рыбнев метнул окурок в звездную ночь. И тут же заметил человека внизу. Человек прятался в тупичке, в тени мусорных контейнеров, напротив гостиницы. У Рыбнева екнуло сердце: не обмануло предчувствие! Его нашли и установили слежку!
Стараясь не выдать себя, он вернулся в комнату и, не включая свет, быстро оделся. Вышел из номера, огляделся: коридор пустовал. Рыбнев тщательно запер дверь. Остановился на минутку у двери, за которой гуляли веселые командированные. Прислушался.
Пьяный мужской голос надрывался:
— Все подонки, Лёха! Все!
«Вовсе и не все», — обиженно подумал Рыбнев, вспомнив Сашу. Схватился за голову: в виски словно вкрутило два самореза.
— Пр-роклятье… — прошептал Рыбнев и по лестнице спустился в вестибюль. Он старался не думать о мертвой невесте, и голову чуть отпустило. Звякнув в колокольчик, Рыбнев разбудил портье, расплатился с ним и вернул ключи от номера. Портье зевнул:
— Уезжаете?
Рыбнев кивнул.
— Лучше б утра подождали, — заметил портье. — Междугородные автобусы с семи часов ходить начинают.
Рыбнев пожал плечами, и портье вновь уснул.
Рыбнев вышел наружу. Поежился от холодного пронизывающего ветра. Постоял на пороге, наблюдая за обрывками газет, ползущими по асфальту. Краем глаза уловил движение в темном тупике, но виду не подал. Сунул руки в карманы и пошел по улице, мимо тупика.
— Эй, гражданин… — раздалось за спиной.
Рыбнев не обернулся. По тротуару торопливо застучали каблуки.
— Да погоди ты!
Рыбнев сжал рукоять ножа, спрятанного за пазухой.
Мелькнула мысль: человек все-таки…
Потом другая: может, и не соглядатай, может, просто…
И, наконец, третья: после того как убил невинную машинистку Наташу, чего терять?
— Эй, граждани…
Рыбнев развернулся и всадил лезвие в темную фигуру.
Фигура как на автопилоте пробормотала: «Спичек не найде…» — и опустилась на асфальт нелепой загогулиной.
Рыбневу в виски будто цыганские иглы всадили. Он вытащил нож из поверженной фигуры и, пошатываясь, побрел вдоль стены.
Шел и думал: больно. Больно. Больно. Сашенька, как мне больно. Зачем ты покинула меня, радость моя? Почему ушла, счастье мое? Неправильно это. Жутко неправильно. Страшно больно. Ну, посмотри на меня: рассыпаюсь. Душа по капле выходит: скоро совсем не останется. Больно. Больно. Родная моя. Как без тебя больно. Как неправильно, как страшно, как одиноко. А помнишь, любимая, как снежком до заходящего солнца докидывал? Ради тебя докидывал. И сейчас могу. Только зачем? Больно. Ради кого? Больно. Больно. Больно.
Так думал Рыбнев, пока не добрался до автовокзала.
Уселся на пластмассовое сиденье в зале ожидания, опустил голову на грудь.
Ну а что такого? Сидит человек, автобуса ждет.
Утром подошел к кассе, протянул трясущейся рукой мелочь в окошко, купил билет.
И пока в Лермонтовку не приехал, больше ни о чем не думал.
Глава восемнадцатая
— …работники ФСД и милиции учинили взаимный перестрел, в результате которого погибло сорок три человека, включая…
— «Перестрел», ишь ты. — Бомж Егор Артемидыч захихикал, пряча нос под дырявое одеяло. Ветер изменил направление, и в лицо полез мокрый весенний снег. Егор Артемидыч, оставаясь в сидячем положении, переполз на другую сторону бочки: вытянул грязные руки к трескучему огню.
Радиоприемник продолжал вещать из картонной коробки:
— Специалисты утверждают, что неконтролируемый перестрел был вызван впрыском в воздух токсина, вызывающего галлюцинации. Впрыск, как утверждают специалисты, произвело мертвое серое существо, найденное в сеть-клубе «Наливное яблочко»…
— Ишь ты, — сказал Егор Артемидыч. — «Впрыск»!
— Вы ему верите? — спросили из темноты.
— Да не в том дело! — Егор Артемидыч захихикал и замахал руками. — Я в суть-то и не вникаю: мне К’олины тексты сами по себе нравятся, как словесные драгоценности. Иногда такое завернет! Уж очень мне его «впрыски» и «перестрелы» по душе.
— Понятно… — прошептали из темноты.
Егор Артемидыч украдкой повернул голову, напряг подслеповатые глазки: у ржавой цистерны на самом берегу реки виднелась бесформенная тень. Молодая девушка, судя по голосу; а по тени и не скажешь. По тени осьминог какой-то, Ктулху доморощенный.
Егор Артемидыч прикрутил громкость приемника, деловито поинтересовался:
— А что вы у нас под мостом забыли, мамзель?
— Путешествую я, — ответила девушка.