— А, начальничек явился, — нехорошо ухмыльнулся он.
Я откозырял, и подчеркнуто обращаясь к комвзвода, строго спросил:
— Почему, машина мешает движению? Немедленно устраните. — И только после этого, обратился к грозному политруку: — Исполняющий обязанности командира ополченского батальона, старший лейтенант Листвин. Это ваша машина, товарищ старший политрук?
— Да, моя!
— Прошу вас, приказать вашим людям оказать помощь для эвакуации автотранспорта.
— Нет уж. Это вы по-быстрому прикажите этому наглому сержанту, вместе с его людьми, грузиться в машину. Хватит тут просиживать штаны, на передовой бойцов не хватает!
Я внимательно посмотрел на сержанта, тот понял, и быстро отошел к машине.
— Товарищ старший политрук, вы устав, конечно, же знаете?
Тот явно опешил от подобного вопроса, но ответить отрицательно он уже не мог:
— Что за увертки, старлей?
— Напомните мне, призванному из запаса, кто может снять часового с поста? — Понизив голос и сделав шаг вперед, заставляя политрука отступить, я продолжил: — Более того, запамятовал упомянуть, что я также исполняю обязанности заместителя командира Полесского укрепрайона. Если у вас есть соответствующие полномочия, то вы можете пройти в вон то здание, — махнув рукой на обком, я продолжил, — Там обратитесь к комбригу Бабыне, и дивизионному комиссару Ливицкому. Вот им и расскажите про тыловых крыс и героев передовой в шевиотовых кителях.
Старший политрук стал бледнеть, возмущенно попытался что-то сказать, но не на того напал:
— Более того, при малейшей попытке воспрепятствовать несению караула, я могу вспомнить и пункт про нападение на часового! Поэтому прошу вас, товарищ старший политрук, оказать помощь в разблокировании движения на мосту стратегического значения!
Не знаю, случайно или нет, но пулеметчик в этот момент решил повернуть свой «максим». Скрип самодельного вертлюга поставил окончательную точку в нашем разговоре. Бросив на прощанье угрозу об обязательном упоминании моей фамилии в рапорте, старший политрук ретировался к своей машине.
Вскоре, закашлявшись, выпустив облако черного дыма, «полуторка» завелась, и быстро скрылась за рекой. Сборище людей и телег на площади почти прекратило свое броуновское движение и стало вытягиваться к мосту. Остановившись у «эмки», я закурил и посмотрел на часы. Произошедший скандал оставил в душе неприятный осадок, но в вечернем рапорте описать его было необходимо. «Вот ведь интересно» — пришла мне в голову мысль, — «Ведь товарищ политрук так и не представился. Может быть, он сержанту объявился? И документы я у него не проверил…»
Крик, полный ужаса, легко перекрыл монотонный шум переправы и растаял в белесых небесах. Еще звенели на площади отголоски, а я уже бежал туда, на ходу вырывая из кобуры, вдруг ставший неподъемным, наган. На безликой, привычной глазу телеге, запряженной равнодушной ко всему лошадью, стоял, вытянувшийся в устремленную к небу стрелу, какой-то весь серый человек. Голос его дребезжал, но все больше людей останавливались и поднимали головы:
— Грядет, грядет кара божья. Вон всадник бледный, вон конь вороной… Скачут, скачут, за богохульниками, а яны не бачаць …
— Прекратить! — закричал я, но бормотание уже переходило в визг:
— Ён ужо блізка . Пяты анёл ужо трубіў , и сейчас саранча падет, и были у нее хвосты как у скорпионов, і ў хвастах яе былі джалы …
Я выстрелил. Застыв на казавшееся бесконечным мгновение, человек, уже бывший, все-таки замолчал и упал. Подойдя к телеге, остановился и оглядел присутствовавших.
— Кто он? — вытолкнул слова через ставшее наждаком горло. Стоящий совсем рядом мужик с кнутовищем в руке вздрогнул, поглядел на труп и поднял на меня взгляд. Глаза, когда-то голубые, а теперь выцветевшие, были равнодушны, но в словах звучало сомнение:
— Человек. Божий. А ты его стрельнул…
Я взорвался, подскочив к мужику, попытался схватить его за грудки, обнаружил у себя в руке наган, рывком загнал револьвер в кобуру, и начал трясти бедолагу:
— Божий!? Да этот блаженный, как бы не от князя тьмы засланец!! Что он там орал про небо!? Побачь сам, нету в небе никого!!
— Бог, там есть. — набычился мужик, поудобнее перехватывая кнут. Я как-то резко успокоился и отпустил его рубашку:
— Бог? Если он там есть, то он завсегда на нашей стороне.
— Ты бы крест сначала надел, а не звезду вашенскую. — протянул стоящий недалеко дед в когда-то черном костюме. Повернувшись к нему, я негромко ответил:
— А бог на фуражки не смотрит. Он у нас в душе, все видит. Когда сражаешься за Родину свою, то дело твое богоугодное, и кто бы ты не был, Он всегда на стороне твоей. А тем, кто грабить пришел, кто людей невинных жизни лишает, им-то нет места под деницей его, потому что противно это законам Его.
Тишина звенела над площадью, равнодушные к делам земным скользили по небу редкие облачка, а я продолжал свою проповедь, забыв про все:
— Чума пришла на нашу землю, но дела те человечьи, а не божьи. Даже не человечьи, а тварьские, потому что не по людски нападать так подло. И пусть эти гады пишут на своих ремнях, что с ними бог, врут они всё! Всегда бог был на стороне защитников отчизны. И крупно просчитались все эти гитлеры, думая, что смогут победить нас, мы еще доберемся до их логова, чтобы выжечь эту заразу на месте.
— Ага, как же раскатали губенки, — стал было возражать расхрабрившийся дедок, но стоящий рядом и напряженно о чём-то думающий мужчина с кнутом, внезапно врезал ему в ухо и изумленно сказал:
— Ну, ты паглядзі, якая гадзіна. Камандзір усё растлумачыў, а гэтаму ўсё дрэнна. Што табе, родны, немцы на шыю патрэбныя?
— Прекратить самосуд! — к месту протолкался милиционер. Впрочем двое неприметных паренька, стоящих недалеко со скучающим видом, уже бережно подняли деда и, аккуратно поддерживая его под локотки, повели. Один достал удостоверение, показал милиционеру и, обернувшись, подмигнул мне.
— Давайте двигаться, товарищи, — милиционер посмотрел на небо, — время еще есть.
Стихийный митинг закончился, и я стал пробираться к своей машине. В голове крутилась одна, но паническая, мысль: «Что я наговорил!?»
Вернувшись в батальон, я прошел в канцелярию, сел за стол и уставился на чистый лист бумаги. Перед глазами вновь и вновь возникала площадь. Не знаю почему, но все было во мгле, и я мог различить только палец, в безмолвном укоре воздетый к серому небу. Корявый, с желтыми от табака пятнами и обломанным ногтем, этот палец колебался в сером тумане, а я ждал и боялся, что он укажет на меня. Скрежетнул ключ, я поднял голову. Зубрицкий стоял рядом со столом, с тревогой смотря на меня, а Абрамзон запирал дверь. Запейвода что-то доставал из потертого рыжего портфеля. Потом сержант подошел и молча поставил стакан на стол. Павел Васильевич набулькал примерно до половины из фляги, которую протянул ему политрук, и подвинул его ко мне:
— Пей, командир. И пойми, все сделано правильно. Иначе было нельзя.
— Иначе было нельзя, — эхом поддержал Абрамзон и оглянулся на дверь.
Запейвода только кивнул в знак согласия.
Я взял стакан и залпом выпил. Мда-а, это же спирт! Причем, неразведенный! Панически замахав руками, наткнулся на протягиваемый мне огурец, но и проглотив его, от пожара в горел не избавился. «Деды» переглянулись, и политрук отрицательно покачал головой.
— Хорошо, — согласился старшина и повернулся ко мне, — Все на сегодня. Ложись спать, командир. До утра все будет в порядке.
Вначале хотел возмутиться, но потом успел трезво подумать: «А ведь он прав, надо ложиться, пока окончательно не развезло».
Глава 10
А утром был понедельник. Разобравшись c делами, я напомнил Коломыйцу об углубленном изучении устава караульной службы, и задумался, что раньше, рапорт или оружие? Достав «наган» и положив его на стол, я все-таки принялся за составление рапорта....
В канцелярию неожиданно ворвался младший политрук.
— Товарищ старший лейтенант!
Я поставил кляксу, чертыхнулся, и считая про себя до ста, поднял свирепый взгляд на комиссара:
— Что произошло, товарищ младший политрук?
— Баня готова!
Я потряс головой, и недоверчиво посмотрел на сияющего Ященко:
— Я не ослышался, товарищ мла-а-адший политрук? Вы, сказали про баню?
— Так точно! Баня истоплена, и ждут только вас.
— Какая баня!!! К ляху все банные процедуры! Почему утром не доложили, что сегодня — банный день? И какая баня в понедельник? — я рассвирепел, но старался кричать шепотом, правда получалось очень плохо.
Бедняга растерялся, и смог только пролепетать, что Зубрицкий нас ждёт. Схватив фуражку, и сунув наган в кобуру, я выскочил из комнаты, искренне желая построить товарища старшину в колонну по три, и скомандовать «разойдись!»
Впрочем, ворвавшись в предбанник, мне пришлось срочно охолонуть. В присутствии дивизионных комиссаров на своих старшин не кричат. Заметив меня, Ливицкий усмехнулся, и прервал попытку моего рапорта:
— Заходите, Алексей Юрьевич, заходите. Сейчас мы без чинов, в бане генералов нет! Вот попаримся, пивка потом попьем, ну а там уже и поговорим.
Я стал расстегивать гимнастерку, что-то мне это «поговорим» не сильно понравилось, но париться все равно придется. Может быть, и два раза, причем второй раз — без веников.
Уже сидя за столом, осушив кружку пива, и разделывая рака, я вдруг заметил отсутствие Строкова. На мой вроде небрежный вопрос, Ливицкий только отмахнулся, мол, потом, но заметно помрачнел. Впрочем, пива было маловато, по две кружки, тёмного конечно, но до раков я дорвался. Сколько же лет я их не ел? Да пожалуй лет так тридцать, если не больше. Последний раз, когда на Ахтубе с другом, ведро пива, и полмешка раков. Пальцы потом были как сосиски. Эх-х, времячко было, или будет? Сегодня же четвертое августа, мне уже пятьдесят, или минус тридцать? Парадокс, и без спирта не разберешься. Впрочем, спирт отставить! Вот допьем пиво, еще разок в парилочку, и пойдём с чистой головой на головомойку.
Эх, хорошо после парилки неторопливо выпить кружечку, ох, благодать. Последний русский император, явно умел жить, то-то ему из нашего города пиво ко двору возили. И явно мастера на заводе остались, это не пиво, это нектар, амброзия. Но всё кончается, только служба наша вечна. Вот и подошло время начальственной парилки.
Впрочем, всё прошло почти тихо и мирно. Сделав мне замечание о недопустимости религиозной пропаганды, Ливицкий тут же похвалил меня за решительные действия, и добавил:
— А, впрочем, вы правильно говорили. Там как раз собрались люди из недавно присоединенных территорий, так что с ними пока лучше так.
Дверь распахнулась, и в предбанник ввалился прокурор. Вот именно ввалился, он был настолько ошарашен, что плюхнувшись на лавку, схватил первую попавшуюся кружку, мою, между прочим, и залпом выпил содержимое.
— Что вы за гадость пьёте?
— Пиво, — удивленно ответил комбриг.
— Терпеть не могу! Товарищ Ливицкий! Вы тут празднуете, а между прочим, дорогой наш командир, должен сейчас сидеть, не в бане, а в тюрьме!