Заносящий топор парень поравнялся со слепцом-ляхом, тот резко развернулся навстречу, подались вперёд люди Святослава, выхватывая мечи, и между ними – Мечеслав Дружина. Белобрысый великан оттолкнул себе за спину правительницу Киева, стражники потянулись к золоченым секирам.
Тройной свист прорезал воздух, словно застывший над местом готового перекинуться в сечу поединка. Лицо чеха из яростного стало изумленным – и от страшного толчка в спину юнец пролетел шагов пять мимо развернувшегося вслед ему старого воеводы. Так и простоял несколько ударов сердца – несколько толчков крови на затянутую кольчугой спину из-под древков пробивших её стрел.
Только после этого длинные худые ноги подломились, а зажатый в руках топор стал клониться на сторону. Кадык чеха дёргался, будто тот старался закашлять – и никак не мог. Сперва чех опустился на колени, а потом повалился набок рядом с телом друга.
Адальберт поднял сложенные, словно для молитвы, ладони, уткнулся в них лицом. Даже стоявшая рядом с епископом побледневшая Ольга не слышала, как шевельнулись его губы:
– Куно… Блажек…
А Мечеслав Дружина, опуская оружие, глядел, как снизу, от причалов Почайны, поднимаются к церкви новые воины – и трое из них, едущие вслед за великаном в кольчатой броне, опускают луки. У стрельцов и у многих их спутников доспех был, как говориться, с миру по нитке – точно такой, как у бывалых наемников кагана, от которых предостерегали юнцов бывалые воины в городцах вятичей. Не все доспехи и шлемы у Мечеслава вышло враз опознать. Только что лица были не хазарские, не степнячьи – славянские лица, разве чуть потемнее привычных сыну вождя Ижеслава лицами, глазами и волосом длинных усов. Были там и несколько воинов со светлыми бородами, державшихся вокруг великана-кольчужника, – но стяг, скалящийся на высоком шесте волчий череп со шкурой, вёз над вожаком темноусый в кожаном печенежском кафтане.
Три стрелы ударили в спину чеху, собравшемуся вмешаться в Божий суд, – но больше дюжины уже лежали на тетивах, целя в собравшихся у церкви Ильи Пророка чужаков и киевлян.
– Оружие наземь, немцы! – разнесся над Ручьем голос вставшего в стременах великана-кольчужника.
Воины-иноземцы замялись, оглядываясь то на епископа, то на зашедший им в тыл отряд, то на дружинников Святослава и киевлян – стрельцы на стенах, вдохновленные примером вновь прибывших, тоже навели на толпу у церкви луки вполнатяга. Их копья, прежде уставленные в небо, а недавно начавшие грозно клониться вперед, теперь, в обмякших руках, клонились кто куда. Все ли поняли славянскую речь, поручиться было нельзя, но смотрящие в лицо жала стрел понятны людям любого языка.
– Живо! А то у моих хлопцев пальцы на тетивах устанут.
Адальберт повернулся к своим, обреченно махнул рукой и что-то промолвил на том же, неведомом Мечеславу наречии. Немцы и чехи, кто торопливо, с видимым облегчением, кто упрямо сжав челюсти, медленно разгибая пальцы, укладывали наземь щиты и копья, мечи и широкие топоры на длинных рукоятях, а потом расходились к стенам, чтоб освободить дорогу тронувшему коня вперёд великану-кольчужнику. Конь под тем не уступал всаднику, мало напоминая и привычных вятичу лесных и степных полутарпанов, и легконогих печенежских красавцев. Вождь пришлых направил своего скакуна к месту, где стояли князь-Пардус со своей матерью, прямо по брошенному оружию, и подковы похожих на роговые молоты копыт звучно бухали по брошенным щитам, по древкам копий и голоменям мечей.
– Свенгельд?! – сквозь зубы выдохнула княгиня. – Ты… ты не получил моей грамоты?!
Стальные кольца лязгнули, когда великан спрыгнул наземь и наклонил острый шлем, прижав к груди руку в кожаной рукавице – чуть ниже витой серебряной гривны.
– Княгиня. Я получил грамоту и успел вовремя. Злые люди хотели рассорить тебя с твоим сыном, государем Святославом Игоревичем.
Ольга обреченно опустила веки – сейчас гораздо больше походя на слепую, чем воевода-лях, которому в стороне помогали облачаться в скинутую одежду спутники. Приспустил веки и стоящий поодаль Синко – но на сей раз Мечеслав Дружина успел разглядеть мелькнувшую в карих глазах старейшины киевских биричей тень довольной улыбки.
Свенгельд под пристальными взглядами снял и засунул за широкий, в серебряных бляхах, турий пояс рукавицу, отстегнул бармицу и ремень, стащил с крупной беловолосой головы шлем, уложив его на сгиб левого локтя, вскинул правую руку вперёд и вверх:
– Слава государю! Слава Святославу Игоревичу!
– Слава! – первой подхватила дружина Свенгельда, и на полвздоха отстали от неё люди князя-Пардуса. Восторженный крик, как пожар под ветром, охватил весь Ручей, всё подольское торжище. – Слава! Слава!
Кричал и сын вождя вятичей Ижеслава, кричал со своими соратниками-русинами. И только повернувшись к князю, осекся.
Радости на лице князя – теперь уже великого князя, государя Киева и всей русской земли – не было. Холодно глядел он на кричавшего ему славу Свенгельда, крепко сжимая челюсти. Жестче проступили скулы, и сам князь казался в этот миг старше своих лет годов на десять.
Лишенные оружия, люди епископа Адальберта покинули Киев до заката. Изгнание – был приговор суда Богов, а попытка обезумевшего чеха вмешаться в тот суд сделала изгнание позорным. Впереди пришельцев летела подхватившая крики киевских биричей молва – нет в землях под крылом Сокола для черноризца с его спутниками ни огня, ни куска, ни угла. Никто из подданных Киева не даст им обогреться у костра или переночевать хоть и во дворе. И благо им, коли сумеют растянуть до закатных границ Деревской земли, что лежало в седельных сумах – ни даром, ни за серебро никто не даст и хлебной корки ни самим немцам с чехами, ни их коням.
Кроме немцев и чехов, стольный Киев покинули многие из людей князя Глеба и почти все дружинники Ольги. Эти участь изгоев выбрали доброй волей, иные даже и в открытую, хотя большинство даже не попрощались с теми, за чьими столами ели и пили последние годы. Иные за киевскими стенами прибились к бесславно возвращавшемуся домой епископу, путь других лег на полдень, к Русскому морю, царским дворцам болгарской Преславы и Царя городов. Впрочем, ушедшим ещё повезло – улутичи и берендеи Свенгельда вырезали всю часть Ольгиной дружины, что отворила ворота немцам и осталась их сторожить за спиною гостей.
На следующий день знатные люди Киева и иных русских земель приносили присягу новому государю Руси. Клялись на мечах и золотых обручьях перед истуканами Перуна и Велеса люди русской веры, христиане во главе с князем Глебом – выглядевшим много веселей и праздничней старшего брата – целовали напрестольный крест у той самой церкви Ильи Пророка.
Княжеский терем распахнул погреба, и бочки стоялых медов и греческих вин выкатывали во двор, на площади и перекрестки детинца – куда немедля потянулся люд с Подола и Копырева конца. Бояре киевские старались не отстать от государя, его матушки и брата в щедрости – в меру, понятное дело, богатства своих погребов. Общины концов и улиц тоже накрывали столы по всему Киеву – в общем, весело было всем… или почти всем.
На пиру в княжеском каменном тереме слепой лях Властислав подошел к столу, где сидел со своими людьми Свенгельд. Тот встал, приветствуя старого воеводу, поднес чару, самую роскошную на столе, из которой один и пил, но слепец не торопился принимать угощение.
– Верно ли мне рассказали, будто кинувшегося на меня люди вельможного пана убили без чести, в спину?
Видеть лица Свенгельда седой лях не мог, движений в гомоне пира не слышал, но по голосу угадал и пожатие плеч, и приподнятую бровь.
– Да какая честь тому, кто в Божий суд лезет? Собаке собачья и смерть, пан воевода.
– Другой бы ещё кланялся за подмо… – начал хмельной усач, тот самый, что вез над Свенгельдом волчий стяг. Договорить улутич не успел – удар Свенгельдова кулака снес его с лавки на ковер с заморскими птицами раньше, чем пальцы слепца потянулись к мечу. Соседи было ухватились за ножи на поясах, но увидав, что сотрапезника ударил вождь, оставили резные рукояти в покое – Свенгельд знает, что делает, если ударил, значит, за дело.
– Прости дурака, пан воевода. Подгулял хлопец. Не он говорил – брага хмельная, – попросил Свенгельд и совсем другим голосом прикрикнул на ощупывающего отекшую скулу темноусого: – Винись, Мирчо! Винись, баранья голова!
– П-прости… батька… – выдавил усач Мирчо, не торопясь подниматься на ноги.
– Не передо мной! – Свенгельд кивнул на непроницаемое лицо слепца-воеводы.
Улутич перевел мутноватые глаза, облизнул губы.
– Прости, воевода, спьяну я… – выговорил послушно, косясь на «батьку». Тот кивнул, продолжая смотреть в безглазое лицо.
Пан Властислав немного постоял неподвижно, потом медленно наклонил голову.
– Покажи, пан воевода, что сердца не держишь, уважь, – по голосу, Свенгельд снова улыбался.
Слепой лях снова помедлил – и протянул пятерню.
Мечеслав Дружина сидел в той же палате, неподалеку от великого князя, обок которого сиял, как начищенная медная пряжка, младший брат, напоказ пристроив над столешницей щедро позолоченную рукоять новенького меча. Князь Глеб что-то непрерывно говорил старшему – Мечеслав со своего места не слышал что и не очень об этом тужил.
Рядом с ним смеялся шутке Клека Вольгость, звучно откусывая от здоровенного, как репа, яблока. Впрочем, тут и репы были много больше привычных вятичу – чуть не в голову величиной. А яблоки, которые в родных лесах Мечеслава затирали или сушили с медом на зиму, от цинги, тут сами были сладкие, как мед. Ещё слаще и сочнее были груши – тоже дивно крупные.
Ну вот и пришла в руки Пардуса сила, способная обрушиться на ненавистных им – и великому князю Киева, и сыну вятичского вождя – хазар. Отомстить за односельчан Бажеры и – может быть – спасти её саму. И сделать так, чтобы не горели больше вятичские села, не волокли землячек Бажеры на торги…
Никогда.
Здесь, в Киеве, Мечеслав Дружина, сын вождя и дружинник великого князя, впервые сумел по-настоящему, не краешком сердца поверить в это и признаться себе – да, это посильное дело. Посильное для князя-Пардуса и его огромной державы. Ибо зачем же ещё нужна такая великая сила, как не сокрушать порчу, как не очищать мир от скверны, не заслонять правду от кривды.
Если не выйдет спасти любимую – что ж, у сына вождя Ижеслава достанет сил поступить, как должно.
Но прежде этого – прежде он сделает все, чтоб более ни одна девушка из земли вятичей – или северской, или улутической, или любой иной – не разделила горькую участь Бажеры. Не просто умыть кровью её обидчиков – сделать так, чтоб никого иного они бы уже вовек не смогли обездолить.
Всё.
Рядом на скамью уселся Ратьмер, темнее осенней ночи, сунул рог под нос пробегавшему отроку с корчагой – тот послушно наклонил длинное горло ноши к матовому широкому устью, почти до краев наполнил его янтарно-желтым пахучим питьем. Отпустив младшего кивком, Ратьмер от души приложился к меду, едва не в один глоток опустошив рог.
– Ты чего, Ратьмер? Чего стряслось? – опередил Мечеслава Вольгость, а вятич вдруг понял, что не видел гордеца Ратьмера с того самого времени, как расстался с ним у Подольских ворот минувшей ночью.
– Хотьслава убили, – проговорил, глядя перед собою, Ратьмер, откладывая опустевший рог и сгребая с блюда белый сырный ломоть.