У Мечеслава рассказывать получалось худо. Вот уж где он сорок раз пожалел о невесть куда подевавшемся вместе с Вещим наставником Верещаге. Тот-то бы точно не растерялся. А вятичу оставалось только злиться на собственный корявый язык.
Когда Мечеслав рассказывал, как приняли в Киеве епископа Адальберта, Радосвет ухмыльнулся углом полногубого рта:
– Добро, там княгининых варягов не было, без крови б точно не обошлись. Порасспрашивай их там в детинце, каково с людьми Мертвеца обок жить, а пуще того – под ними. Или кого из болгар, тех, что на Дунае, – те, правда, многие и сами уж крещёные. К иным хорошо с молитвой ихней подходить – глядишь, и торгуется ловчей.
– А ты и их молитвы знаешь? – удивился Мечеслав Дружина.
Торговец хмыкнул:
– Приходится.
И вытащил из кожаной калиты на поясе тесьму с подвешенным на ней серебряным крестиком с тощей головастой фигуркой. Повертел перед глазами изумлённого вятича, надел на шею, подмигнул, проговорил, состроив придурковатую рожу, какую-то непонятицу, снял крест – и убрал обратно.
– Постой, – начал Мечеслав. – Так ты… ты сам, что ли?
И замолк, не в силах свести воедино знак Распятого Мертвеца – и то, что смолянин только что говорил о самом Мертвеце и его почитателях. Да и резные деревянные чуры в углу, к которым Кунавиха относила перед каждой едой малую долю от каждого кушанья…
– С чего? – усмехнулся Радосвет. – Мне наших Богов хватает.
– Так ты и к крещёным… ну, прознатчиком ездишь? – озарило вятича.
Смолянин пожал плечами.
– Да нет, господин. По торговым делам только. Ну, разве княжьи люди попросят… а так – и с крещёными лучше торгуется, а самое главное – с сорочинами. С теми ж вообще беда – если крещёный или там хазарской веры – так ты просто особую пошлину платишь. А вот если старым Богам кланяешься – тут один выбор, или от Них отрекись, ихнего, мёртвой Луны, бога признай. Или голову с плеч, а товар заберут. Вот тут меня этот крестик и выручает, – Радосвет улыбнулся и похлопал по калите. – Ну и молитвы. Крестик покажу, рукой перед собою помашу, молитву пробубню – и ступай торгуй.
Мечеслав с изумлением разглядывал старого знакомца.
– И тебе… не противно? Они ж от Богов отрекаются. От роду-племени, от света белого…
– Они – да. Так то их беда. Ума нету – считай, увеки. Так ведь не я. Ну а как молитву-то сказать надо – на какого-то ихнего сатану поплюю, и всех делов.
Мечеслав помолчал, пытаясь уложить всё это в голове. Всё же купцов иногда бывало очень непросто понять.
– Ты сам такое выдумал?
Кривич вытаращил в ответ небольшие тёмные глаза.
– Ты что, господине? Да все, кто к сорочинам торговать ездят, так и делают. Говорю ж, нельзя без того.
После этого Мечеслав и вовсе замолк, отказавшись постигнуть ход мыслей торгового люда.
Вместе с Радосветом и его семейством Мечеслав выбирался посмотреть, как строят ладьи-насады – а готовили их у Смоленска нынче много. Да и самому помахать топором – ладить корабли воину не зазорно.
На будущей вырубке в семь ударов топора высекали на боку дерева лик лесного Бога. Грубая личина должна была глядеть в сторону от порубки, к целому лесу, чтоб Бог не гневался на потревоживших его владенья. Там же и приносили подношения – и Богу, и душам-древяницам деревьев.
Потом валили длинное дерево, обтесывали до бревна. Укладывали на столбы-колоды в два локтя высотою, под бревном разводили огонь и непрерывно поливали бревно водою. В выдолбленную канаву вбивали распорки-упруги, делая их всё длиннее, а расщелину в бревне – всё шире. Так зарождалась основа насада – стружок, которому предстояло ещё обрасти деревянными рёбрами и набойными бортами. Стружков тех было великое множество – немалую убыль предстояло в эту зиму понести владениям смоленского лесного Бога.
Вместе со смолянами работали и полочане. Варяги из Рогволодовой дружины над стружками и будущими насадами только посмеивались – хотя и работали едва ль не лучше остальных.
Мечеслав и сам валил и обтесывал деревья, таскал воду – парить колоды, вытесывал расщелины в их боках и забивал в них упруги. Но понять, зачем великому князю – а что стружки готовили не для смолян, было ясно – столько судов на Днепре, вятич не мог. Ведь Днепром к хазарским землям не подойдёшь. Вот рубили б так ладьи на Оке или на Дону… скорее уж на Дону, Ока-то по землям Киевских князей не течёт.
А ведь Икмор сказал, прямо на пальцах разложил, что война с хазарами начнётся вот-вот. И пойдут на коганых – вятичской землёй. Нет, от всего этого решительно ум заходил за разум.
Над берегом облаком стояли разом дым из костров, которыми согревали будущие стружки́, и пар от воды, которой стружки обливали. Сотни пошевней втоптали в грязный снег щепу, кусочки коры и мелкие ветки, и сажу.
К полудню приезжали на санях из Смоленска бабы и девки-кашеварки, кормили работников, выслушивали их шуточки, кто – молча и покраснев, кто – звонко и весело отшучиваясь.
Мечеслав обедал неподалёку от великого князя, если тот приезжал на место, где рубили стружки. Радосвет как гостеприимец княжьего дружинника присаживался рядом, хоть и вёл себя в таких случаях много тише обычного.
В один из таких обедов Мечеслав чуть не подавился кашею, подняв голову и увидав посеревшее и замершее лицо Радосвета, глядевшего ему через плечо.
Вятич оглянулся, ожидая увидеть за спиною не иначе, как кованую рать Итиль-кагана, выезжавшую на лёд Днепра.
Но на льду были всего лишь молодая баба-кашеварка, со смехом гоняющаяся за озорницей-дочкой лет трёх-четырёх. Пигалица верещала от смеха и уворачивалась от материных рук.
– Д-дуры… – выдавил сквозь непрожёванную кашу купец. – Там же ключи на дне, лёд не дер…
Мечеслав не слушал дальше, он бежал к берегу – и видел впереди себя спину дядьки Ясмунда, а рядом, бок о бок, мчался великий князь и дружинники-побратимы.
– Стоять! – голоса одноглазого достало б остановить конную лаву. Женщина замерла на месте, оглядываясь, ещё не погасив улыбки на разрумянившемся лице. На берегу люди оборвали разговоры, немногие ещё не подошедшие к котлам за кашей опустили тёсла и секиры.
И в тишине громом ударил в уши жуткий звук, утробный, гулкий. Треск расходящегося льда.
– Неда! – закричала кашеварка, и её голос выбил из малышки всё веселье. Она кинулась к матери, прижалась к ней. Женщина подхватила малышку на руки, шагнула к берегу.
Лёд снова гулко икнул.
– Стоять! – громче прежнего рявкнул Ясмунд. Замерла не толька кашеварка с маленькой Недой, остановились на кромке льда князь Святослав с дружинниками. – Ложись! На лёд ложись! Ползи сюда!
И сам лёг на живот, пополз навстречу.
Женщина что-то говорила – с берега было не разобрать, – протягивая малютку-Неду подбирающемуся к ним Ясмунду. Одноглазый поднял маленькую кривичанку одной рукою – и одним мощным броском кинул в остававшихся на берегу дружинников. Девчонка не успела даже закричать от страха – её подхватил Икмор.
Лёд трещал.
Ясмунд ухватил кривичанку за меховой воротник кожушка и кожаный пояс и, приподнявшись на колено, толкнул обеими руками в сторону берега. Князь, Мечеслав и подбежавший Радосвет в шесть рук вытащили кашеварку со льда.
– Мамка!
– Неда, Недушка, доча…
Ясмунд распрямился, всё так же оставаясь на одном колене. Утёр пот со лба. Глянул жёлтым глазом, будто подмигнул. Шевельнул седым усом, так, что у Мечеслава Дружины невольно поползли в стороны углы рта.
А потом лёд грукнул особенно громко. Будто каркнул огромный ворон.
Там, где мгновение назад стоял на одном колене княжеский наставник, чернела, дыша парком, полынья.
Князь молча сорвал с себя плащ-корзно, свернул, просунул под широкий кожаный пояс, завязал узлом, буркнув – «держите». И ничком скользнул на лёд. За ним – Мечеслав и Икмор. Посеревшее лицо сына Ясмунда корёжил немой вопль, и Мечеслав почувствовал, что ему тоже хочется закричать от тоски и ярости.
Совсем не надо тонуть в такой воде, чтоб погибнуть. Только окунись – и пробудь в ней несколько ударов сердца.
Синяя рука вырвалась из полыньи. Сгребла лёд. Показалась мокрая голова и лицо – тоже синее.
Святослав вцепился в запястье синей руки. Вовремя – синие пальцы начали разжиматься. А одноглазое лицо ткнулось в лёд.
Мечеслав почувствовал, что его тянут на берег. В щиколотки вятича поверх паголенок впился мёртвой хваткой Радосвет. Икмора вытягивал за ноги Ратьмер.
Мгновения до того, как бесчувственное, синее тело Ясмунда оказалось на берегу, показались им всем чудовищно долгими.
Святослав вытащил плащ из-за пояса и уложил на него тело дядьки. Парок у губ Ясмунда виднелся еле-еле.
– На сани! В Смоленск! – крикнул князь таким голосом, что ни «живо», ни «быстро» добавлять не понадобилось. Варяги-лесорубы вместе с дружинниками, будто муравьи, кучей облепили Ясмунда и быстро уволокли сына Ольга Вещего к саням. Вместе с ними шагал и князь. А Мечеслав Дружина остался сидеть у берега на корточках, будто дони или свеи, и трястись так, словно это его сейчас вытащили из полыньи.
– Суки, – услышал он вдруг негромкий и злой голос, в котором тепла было не больше, чем в звуке расседающегося льда. – Сучонки потные. Из-за вас всё. Из. За. Вас.
Мечеслав повернулся. Ратьмер неторопливо шёл на молодуху-кашеварку, а та, притиснув к себе дочку, пятилась от него вдоль берега, и лицо у неё сейчас было – белее, чем после первого треска льда.
– Эй, бояр… – сунулся наперерез Ратьмеру Радосвет. Торговец годился по годам в отцы Ратьмеру и был на полголовы выше поджарого русина. Но дружинник отмахнулся кулаком не глядя, будто муху отгонял, и купца аж перевернуло в воздухе и шмякнуло навзничь в снег. Кривичанка, не в силах оторвать глаз от лица идущего к ней русина, открывала рот, будто пыталась закричать и не могла. Красные от мороза пальцы Ратьмера шевелились в воздухе, будто дружинник что-то комкал и рвал ими.
Икмор встал между молодухой и побратимом. Появился так внезапно, как его отец умел появиться за плечами ничего не подозревающих дружинников.
– Отойди от неё, – голос Икмора был так же тих и холоден, как голос Ратьмера, и так же недобр.
– Икмор?! – в ледяном хрусте прорезалось человеческое удивление. – Ты что, дурак? Всё ж из-за потной с отродьем! Твой отец…
– Мой отец спас эту женщину и её ребёнка. Отойди. Или будем драться насмерть, – ничуть не повышая голоса, повторил Икмор, глядя Ратьмеру в лицо и опуская руку на крыж меча.
Из Ратьмера будто выдернули какой-то стежень. Он ссутулился, отвёл глаза, махнул рукою и побрёл наверх, к кострам. Проходя мимо места, где ворочался в снегу, размазывая по усам юшку из разбитого носа и губ, Радосвет, Ратьмер залез рукою в калиту на своём поясе, и на ходу, не глядя, так же, как бил, высыпал на снег пригоршню серебра.
Хворал Ясмунд страшно.
Несколько дней метался в трясовице, никого не узнавая – чтоб влить в рот старика целебный отвар или плошку мясной похлёбки, нескольким дружинникам приходилось его держать.
Осунулся, словно стаял в пламени хвори.
Предслава дневала и ночевала у его ложа, отлучаясь только покормить младших сыновей. В клети стоял жуткий дух – от хворого пота, от трав, от замешенных на барсучьем или медвежьем жиру притираний…