— Не может быть! — Ермаков разглядывал китель и награды. — Это же царское обмундирование! Может быть, он, то есть, в смысле, я в нем… Нет, тот, в которого попал я… Ну, прежний хозяин тела… Бог ты мой, какую чушь я несу! Какой хозяин? — он опять уставился в зеркало. — Невероятно!
Он снова ощупал свое, то есть чужое, лицо, перевел взгляд на китель с наградами:
— Допустим, эти, как их, реконструкторы, они ведь тоже шьют форму разную, когда постановки сражений прошлых лет воссоздают. А он, который я теперь, наверное, просто увлекается эпохой начала века, — он отчаянно цеплялся за скудную надежду, не веря в то, что уже успел почувствовать, но не успел еще осознать. — Нет, невозможно так сделать форму, учесть все детали, да и ордена-то настоящие, тяжелые, а не дюралевый новодел. Этот китель надевали, именно надевали, даже не надевали, а носили! Видно, что и сукно потертое, вон пуговица чуть ослабла… Даже пахнет он как повседневная одежда, а не используемый время от времени маскарадный костюм: табачище, дымком тянет, такой нормальный повседневный мужской запах.
Да, приятного было мало! Оказаться в незнакомом месте да еще и в незнакомом теле! Тем не менее Ермаков, не откладывая нужных дел в долгий ящик, стремительно оделся в эту форму (а что еще прикажете делать голому и замерзшему до зубовного стука человеку). Затем обмотал ступни теплыми байковыми портянками и вбил в щегольские кожаные сапоги, и на мгновение подумал, что тяжко будет ему в такой обувке на морозе.
Еще были большие золотые наручные часы, вернее — хронометр, лежащий на полочке, папка с какими-то бумагами, портмоне и острый старинный солдатский кинжал-бебут в ножнах.
Константин закурил и уселся просматривать извлеченную из папки бумагу, которая оказалась послужным списком Арчегова Константина Ивановича, 1891 года рождения, православного, из казаков Терской области, холостого.
— Старый знакомый! — воскликнул было он в мыслях, как вдруг его словно окатило ледяной водой.
Он судорожно стал перелистывать бумаги, открыл портмоне и вытряс его содержимое. На стол вывалились восемь монет желтого цвета, определенно золото, сомнений не было, и несколько серебряных.
Рассматривать и рассортировывать богатство времени уже не было. Прощупав ткань, он обнаружил потайной карман и извлек оттуда фотографию, на которой рядом с молоденьким офицером в эполетах сидела симпатичная девушка в старинном платье с кружевами.
Лицо офицера показалось Косте знакомым, но, как он ни напрягал память, так и не вспомнил. Еще бы — с 1913 года много воды утекло. А вот надпись на обороте, написанная бисерным женским почерком, была замазана чернилами, а ниже ее приписано крупными буквами — «сука».
Ермаков напряг зрение и смог прочитать — «На память Костику Арчегову. Я люблю тебя, мой птенчик». Причем последнее слово заканчивалось твердым знаком.
Еще раз вглядевшись в лицо офицера с фотографии, он шумно выдохнул и подошел к зеркалу:
— Ну вот и все! Добро пожаловать на войну!
В предрассветных сумерках еле виднелись дымки из печных труб многочисленных вагонов двух литерных эшелонов Верховного Правителя.
Первый эшелон состоял только из пассажирских вагонов — в голове несколько классных синих и желтых, а за ними длинный хвост зеленых, третьеразрядных.
Второй эшелон был составлен из полсотни обычных теплушек, с надписями на бортах — «8 лошадей, 40 человек». Четверть теплушек выпускала приветливые дымки, а другие три четверти казались безлюдными, если не считать солдат, которые протянулись реденькой цепочкой вдоль вагонов.
Однако эшелоны и охрана были не одни — рядом с литерными поездами дымил на рельсах паровоз с надписью «PRAHA» на кустарно бронированном котле.
Таким же листовым железом были покрыты и два вагона впереди и сзади паровоза, ощетинившись стволами бортовых пулеметов и хищно выставив вперед из наружных торцов накрытые бочкообразными щитами длинные орудийные стволы.
Бронепоезд поддерживали многочисленные группы солдат, одетых в меховые шапки и шинели, в меховых рукавицах они сжимали винтовки или кургузые, с толстой трубой ствола, английские «Льюисы» — ручные пулеметы.
Вместо трехцветного бело-сине-красного угольника, российского триколора, что был на рукавах охраны теплушек, эти солдаты носили полоску из двух цветов флага новоявленного чехословацкого государства — белого и красного.
Российская империя всегда была щедрым старшим братом, недаром еще со времен русско-турецких войн русские для своих соседей-славян — болгар, чехов, словаков, сербов — были «братушками». И они для нас тоже.
В годы Первой мировой войны Россия приняла около пятидесяти тысяч союзников, вчерашних пленных — чехов и словаков, массово дезертировавших из австро-венгерской армии. Из них сколотили дивизии, и они лихо начали сражаться против немцев и венгров бок о бок с русскими солдатами.
Но в России свершилась революция, не нужная никому война закончилась. Чехи висели теперь над молодой большевистской Россией дамокловым мечом, так как могли в любой момент повернуть свое оружие против красных, встав на защиту прежних союзников, теперь уже белых, пусть и не идейно, но хотя бы за деньги.
Чешский корпус же рвался вернуться на родину любой ценой. Дорога домой через австрийские земли была им, что называется, заказана. Эвакуация назад в Европу была возможна теперь только длинным окольным путем: через всю страну на Восток, а оттуда морем до портов Франции.
Попытка большевиков в мае 1918 года разоружить чешский корпус не увенчалась успехом. Вооруженные до зубов «братушки» примкнули штыки и разогнали красных по всей линии Транссиба.
Но прошло чуть больше года, и история повторилась вновь. Три дивизии чешского корпуса снова прошли полстраны, от берегов Волги через всю Сибирь. И опять оказались растянуты по всей линии Транссиба. Эвакуация во Владивосток сорока тысяч солдат и офицеров затянулась уже на полгода. Первая дивизия продвигалась по Маньчжурии, вторая тянулась к Иркутску, а последняя только собиралась уносить ноги из Красноярска от наседавших красных и партизан.
Союзники белых де-юре, фактически в декабре 1919 года они показали себя в роли беспринципных предателей, ищущих только собственной выгоды и готовых заключить сделку хоть с дьяволом ради спасения своей шкуры.
Чешские эшелоны по пути следования увеличивались как снежный ком, обрастая по пути тысячами и тысячами вагонов награбленного по дороге русского добра, включая автомобили, катера, тонны различного скарба: одежда, самовары, швейные машинки, продовольствие. Дело дошло уже до того, что на двух чехов приходилось по целому вагону трофеев.
Вроде бы рядом стояли союзники, русские и чехи, вот только взгляды, которые они настороженно кидали друг на друга, мало походили на дружеские, они скорее напоминали волчьи, когда оценивают врага перед последним броском.
Настороженности добавляли частые винтовочные выстрелы, доносившиеся из города и свидетельствовавшие о появлении третьей силы — партизан.
Впрочем, последним было сейчас не до чехов и белых, они с увлечением грабили и убивали нижнеудинских обывателей, забирая имущество и жизни по праву сильного.
Но это не могло не нервировать русских и чехов на станции — слишком большие ставки были выложены на стол Марса. От Красноярска до Нижнеудинска выстроились две сотни эшелонов 3-й чехословацкой дивизии полковника Прхалы.
Где-то далеко подходили к Енисею усталые и обескровленные белые войска, а здесь, на станции, в пятистах верстах от Иркутска, находился Верховный Правитель России адмирал Колчак, а с ним — то, что чудовищным по силе магнитом притягивало все внимание чехов, а именно золотой запас бывшей Российской империи.