Дня через два после этого замечательного для Владимира Матвеича вечера отец его пришел из департамента в особенно приятном расположении духа. Он все ходил по зале, загнув руки назад и моргая глазами. Когда же Настасья Львовна вошла в залу, он подошел к ней и с особенным выражением поцеловал ее руку.
- Поздравьте меня, душечка.
У Настасьи Львовны засверкали глаза.
- Что… денежное награждение?
- Нет, Настасья Львовна, дороже всякого денежного награждения, ей-богу, дороже… Сегодня я в присутствии разрюмился, как дурак! И столоначальник, и начальник отделения Володеньки, и даже сам директор такие рассыпали похвалы
Володе… Говорят: "прекраснейший молодой человек, старательный, ученый, такая сметка у него во всем"; а его превосходительство прибавил: "воспитание его делает вам честь; я назначил его старшим помощником столоначальника". Вот что,
Настасья Львовна!..
- Да я не понимаю, с чем же вас-то поздравлять?
- Как с чем? - да ведь, я думаю, я отец его; разве отцу не награда, когда хвалят его дитя? - разве у меня каменное сердце, Настасья Львовна?..
И Матвей Егорыч снова заходил по комнате. На глазах его дрожали слезы, а лицо сияло улыбкой.
- Бог с ними совсем, денежное награждение, - продолжал он. - Я становлюсь стар и слаб, а надо взять в расчет, что он заменит вам меня, когда я умру. Надо подумать о смертном часе!
- Слава богу! я рада за Вольдемара, - сказала Настасья Львовна. - А сколько он будет получать жалованья?
- Тысячу шестьсот рублей… Это для такого молодого человека чудесно; я в его лета…
Настасья Львовна пошла сообщить об этой радости сестрице, а Маша подошла к отцу поздороваться с ним.
- Здравствуй, Маша, - сказал Матвей Егорыч, гладя ее по голове, - здравствуй.
И ты у меня доброе дитя… Маша, поди сюда.
Матвей Егорыч отвел ее в угол комнаты и, озираясь во все стороны, с некоторою боязнью, но переполненный чувством, вынул из кармана бумажник и достал из него пятнадцать рублей.
- Маша, вот тебе… купи, друг мой, себе платочек или что тебе нужно… да не говори об этом матери… Возьми, Маша…
Маша поцеловала руку отца и сказала ему робким голосом.
- Я люблю вас, папенька, очень люблю.
- Хорошо, Маша, хорошо, я верю. Смотри же, чтоб мать не знала о моем подарке…
Скоро явился и Владимир Матвеич - виновник общей радости. Настасья Львовна обнимала его, а он попеременно целовал ручки то у нее, то у отца и говорил:
- Мой долг утешать вас.
Анна Львовна при его входе сказала:
- Же ву фелисит.
По случаю получения Владимиром Матвеичем места старшего помощника столоначальника Анна Львовна присоветовала сестре дать парадный званый вечер: ей смертельно хотелось потанцевать, и особенно с офицером, который был пропитан
"Жуковым". (Говорят, будто все пожилые девушки очень любят табачный запах.) Она также уверила Настасью Львовну, что ей необходимо сшить к этому вечеру новое платье и купить новый чепец, потому что все другие чепцы на ней уже видели. У
Настасьи Львовны не было денег; но она через свою торговку достала несколько сот рублей, под залог фермуара, у того самого ростовщика, с которым так нечаянно сошелся Владимир Матвеич.
Между тем герой наш познакомился с Рожковыми и был приглашен к ним по понедельникам на танцы.
Настасья Львовна, узнав о новом знакомстве сына, тотчас догадалась, что он неравнодушен к дочери почетного гражданина, и обрадовалась этой догадке. "Он женится, - подумала она, - и будет жить вместе с нами или мы переедем к нему, я буду управлять всем… буду ездить в карете четверней… заказывать все мадам
Сихлер… в свете будут говорить обо мне… я заплачу все долги свои…"
Розовая будущность открывалась пятидесятидвухлетнему воображению статской советницы, и очарованная мечтами, полная надежд, она ни в чем не отказывала ни себе, ни Анне Львовне.
В понедельник, раздушенный и распомаженный более обыкновенного, Владимир Матвеич отправился на извозчике в Болотную улицу, что близ Ямской. Дорогой он все думал о том, как хорошо иметь двадцать тысяч дохода и как можно различными оборотами к двадцати прибавить по крайней мере десять… Черные глаза соблазнительной
Катерины Яковлевны мелькнули перед ним в тумане, как две звездочки.
Приятно мечтая, он катился в санях незаметно, и уже извозчик его поворотил в
Болотную улицу, как вдруг мурашки пробежали по всему телу Владимира Матвеича; он схватил извозчика за руку в испуге и закричал страшным голосом:
- Стой!
Извозчик остановился.
- Назад, назад! - поворачивай… в Садовую! - продолжал кричать Владимир
Матвеич, совершенно расстроенный. - Пошел скорей, скорей!..
Но я должен объяснить причину такого внезапного испуга. Утром этого дня он сочинял и потом переписывал одну министерскую бумагу, в которой беспрестанно должно было повторяться: "вашим сиятельством", "вашего сиятельства", "вашему сиятельству". Владимиру Матвеичу вдруг, уже при самом повороте в Болотную улицу, показалось, что он вместо "сиятельства" везде написал - "превосходительство", и эта-то бумага, вероятно, не замеченная ни начальником отделения, ни директором, с такой страшной, неизвинительной ошибкой, отослана вместе с другими к министру для подписания!.. "Боже мой, - думал Владимир Матвеич, - моя репутация, моя трехгодовая репутация! И в то время, когда я получил место старшего помощника столоначальника мимо младшего! И что скажет министр?.." Сердце его стонало и разрывалось… Он воротился назад, в департамент, чтобы взглянуть на отпуск и на черновую бумагу, в которой было слишком много помарок и которую он поэтому, разодрав пополам, бросил в ящик, находящийся под столом… А у Рожковой теперь танцуют… и, может быть, в эту минуту кто-нибудь волочится за Любовью
Васильевной (так звали девицу Рожкову), и может быть…
Тут мысли Владимира Матвеича совершенно смешались… ему вдруг сделалось жарко, нестерпимо жарко, хотя в этот вечер было 12 градусов мороза.
Вбегая по лестнице департамента, он два раза споткнулся, туман застилал глаза ему. В дежурной комнате в одном углу храпел сторож, а в другом, у печки, канцелярский чиновник, присвистывая, читал "Три водевиля", изданные Песоцким.
Увидев Владимира Матвеича, внезапно явившегося в шубе, осыпанной инеем, дико озиравшегося кругом, канцелярский чиновник вскочил со стула и подбежал к нему с вопросом:
- Какими судьбами-с, Владимир Матвеич-с?
- Мне нужно здесь бумаги, - отвечал сухо Владимир Матвеич.
И начал будить сторожа:
- Брызгалов! Брызгалов!
- Чего изволите, ваше благородие?
Брызгалов вскочил, вытаращив глаза.
- Ты не выбрасывал бумаги из ящика, который под нашим столом?
- Никак нет, ваше благородие.
- Свечку!..
Владимир Матвеич с нетерпением бросился к ящику и принялся в нем шарить. Найдя разодранную черновую бумагу и сложив ее на столе, он быстро стал пробегать ее глазами… Краска постепенно возвращалась на его щеки, глаза его принимали постепенно выражение тихое, веселое… Он улыбнулся и, бросая бумагу опять в ящик, сказал вполголоса:
- С чего же мне это пришло в голову?.. Случаются же этакие странности!..
И Владимир Матвеич выбежал из департамента, вскочил в сани и закричал:
- Пошел, пошел туда же!
"Эх, досадно, что попусту ворочался, - думал он, - теперь, верно, все духи выдохлись из платья и от меня ничем не будет пахнуть. Да и на извозчика, черт знает для чего, проездил лишние".
Вечер у Рожкова он провел не совсем приятно, хотя и танцевал много. Любовь
Васильевна несколько раз смотрела на него томно, но она еще томнее смотрела на
Зет-Зета и с Зет-Зетом танцевала мазурку. Явно было, что водевилист мешал старшему помощнику столоначальника и не на шутку увивался за прелестной дочкой почетного гражданина. Это начало сильно беспокоить нашего героя, тем более что он знал, каким необыкновенным даром слова владеет Зет-Зет. Ко всему этому почетный гражданин, казалось, гордился тем, что у него в доме "сочинитель", и угощал его более других, особенно малагой. Зет-Зет прихлебывал малагу, поданную вскоре после чая, рассказывал о своей дружбе с каким-то князем, о том, что его сочинения переводят на немецкий язык, что все актеры в восторге от его драмы с куплетами и что хоть остался еще один день до представления, но в кассе
Александрийского театра только шесть кресел и несколько лож; непроданных; остальное все расхватано. При этом Зет-Зет предложил почетному гражданину ложу в первом ярусе.
Почетный гражданин потер от удовольствия подбородок и закричал ясене, подняв руку с билетом:
- Надежда Мосевна, видишь что! поблагодари благодетеля-то.
Такого рода происшествия совсем было опечалили Владимира Матвеича, и если бы не томные взгляды, брошенные на него украдкою, он потерял бы все свои надежды…
Однако при разъезде он все-таки грустно взялся за свою шляпу…
- Владимир Матвеич, вы будете послезавтра в театре? Голос, произнесший слова эти, показался ему небесным голосом…
- Ах, это вы, Любовь Васильевна?
- Я-с. Что же, вы будете в театре?
- Не знаю, может быть…
- Почему же не знаете? Приезжайте, пожалуйста, приезжайте, хоть для меня.
- В таком случае я непременно буду, - значительно сказал Владимир Матвеич.
Любовь Васильевна наградила его приятнейшей улыбкой и грациозным наклонением головы.
Это неожиданное приветствие ободрило Владимира Матвеича; он возвратился домой в веселом расположении и приказал человеку чем свет отправиться в кассу
Александрийского театра и взять билет на представление "Теньера".
Утром, когда человек отдавал ему билет, он спросил у него:
- Что, я думаю, у кассы-то драка?
- Какая драка, сударь?
- Ну, много народа приходило за билетами?
- Нет-с, я один был.
- Как, разве все билеты распроданы?
- Да там говорят, что совсем мало берут-с.
Владимир Матвеич прищелкнул языком и подумал: "Эге! да сочинителям-то не всегда верить можно; они, видно, так же, как наша братия чиновники, любят прихвастнуть…"
С нетерпением ожидал Владимир Матвеич семи часов следующего дня… Еще с самого утра он тщательно вырезал афишку и в половине седьмого отправился в театр.
Владимир Матвеич приехал за десять минут до поднятия занавеса; человек не обманул его; много лож, много кресел было пустых. В двойную трубку Владимир
Матвеич начал обозревать ложи первого яруса. Семейство Рожковых было уж тут.
Зет-Зет сидел сзади в их ложе, а все знакомые его в партере, как-то: инженерный и измайловский офицеры, литератор приятной наружности и другие. Любовь
Васильевна, нарядно одетая и в бриллиантах, улыбаясь, разговаривала с Зет-Зетом.
Владимир Матвеич три раза принимался ей кланяться, но она не замечала; почетный же гражданин и супруга его очень дружески отвечали на его поклоны. Огорченный невниманием Любови Васильевны, Владимир Матвеич сел в кресла.
Музыка прогремела. Занавес поднялся. Во время представления первого акта ничего сверхъестественного не случилось, кроме того, что после слов Теньера: "Жизнь - это море страданий… поверхность ее гладка, привлекательна, а на дне - гады!"
- какой-то господин во все горло воскликнул: "Прекрасно сказано!.." Два раза заставили повторить куплет:
Изящного толпа не понимает, Высокого чуждается душой
И гению ни в чем не сострадает. Не дорожит избранника слезой… Пустая чернь, глупцы и лицемеры! В вас ничего возвышенного нет: Вы знаете ль, что Рубенсы, Теньеры Являются лишь изредка на свет? Очень много аплодировали также, когда Теньер в конце акта с диким хохотом убегает со сцены, при этом голос инженерного офицера возвышался над всеми голосами, а чиновник военного министерства хлопал всех сильнее и далее стучал креслом. Зет-Зет торжествовал. Владимир Матвеич и в междудействии еще раз поклонился Любови Васильевне, - она хотя в этот раз и отвечала ему на поклон, но холодно, и он, вместо того чтоб идти к ней в ложу, отправился в буфет выпить чаю. В буфете ораторствовал литератор приятной наружности.