– Да, мистер Робинсон, догадываюсь, конечно. Но я бы хотел сказать, что сегодня...
Робинсон вскинул руки, словно загораживаясь от молящего взгляда молодого человека.
– Нет-нет, Рей. Не надо, не оправдывайся. Я не желаю знать, по какой в высшей степени уважительной причине ты опоздал почти на полтора часа. В очередной раз. Не желаю. И позволь сказать тебе почему. Не потому, что я последняя сволочь. И не потому, что мне доставляет удовольствие разговаривать с тобой в таком тоне. Нет. Совсем нет. Ты – единственный сын Марты, и я готов мириться со многим во имя ее памяти, но пойми... – Он тяжело вздохнул, потер обеими руками лицо. – Пойми, Рей, это место ведь не такая уж синекура. Ну что такое мерчендайзер? Пшик... А для меня... Мне до пенсии осталось всего полтора года. Я не могу позволить себе потерять работу. Понимаешь?
– Да, конечно, мистер Робинсон, – поспешно согласился Реймонд. – Но...
– Нет, никаких «но». Если я буду продолжать смотреть на твои вечные опоздания сквозь пальцы, то меня уволят. Я не преувеличиваю, Рей. Уже поползли кое-какие неприятные слухи, а у меня семья... Я не вижу другого выхода. Не вижу, и все!
– Прошу вас, мистер Робинсон, – покраснев до корней волос, поспешно прервал его молодой человек. – Прошу вас, не продолжайте. Я отлично все понимаю и ценю ваше безграничное терпение. И прошу вас только об одном: не увольняйте меня! Позвольте мне самому написать заявление, а? Пожалуйста! Если все уж совсем так плохо, то я уйду немедленно, но только не увольняйте! Поймите, я ведь не смогу... не представляю, как тогда искать другую работу... и где...
– Фу... Ты даже не догадываешься, каким негодяем я себя ощущаю, сынок.
– Не надо, не говорите так, мистер Робинсон. Вы и так терпели меня слишком долго... Вы ведь не можете серьезно думать, что я способен просить вас поставить под удар свою пенсию, благополучие своих близких...
– Ладно, малыш. Вот тебе бумага, пиши. С понедельника, по собственному желанию или семейным обстоятельствам, как тебе угодно. Еще хоть несколько дней, а что-нибудь получишь. Ох как все сложилось-то... Хотя, конечно, этот супермаркет, как, впрочем, и любой другой, совсем не подходящее место для тебя. Жаль, что тебе так и не удалось поехать учиться. А бедняжка Марта так мечтала, чтобы ты стал настоящим художником...
– Да... мама мечтала... чтобы я поехал в Италию, во Францию... Но ведь талант не зависит от... Возможно, я и сам, без этого... смогу... – Реймонд покраснел еще больше и замолчал.
– Рад, сынок, что ты не теряешь оптимизма. Хоть я и ни черта в искусстве не смыслю, но просто по-человечески, не как знаток, скажу: твои картинки мне всегда нравились.
Робинсон снова вздохнул и смущенно глянул в сторону. Разговор давался ему с трудом. И не только потому, что его жена и дочь обязаны были Марте, тогда еще Леон, самой жизнью, но и потому, что этот парень нравился ему. Хотя, конечно, проблем с ним как со служащим хватало. Собственно говоря, рассеянность, забывчивость и постоянные опоздания молодого Рея и привели их к этому тяжелому, неприятному для обоих, но тем не менее неизбежному разговору.
Реймонд поднялся со стула, не зная, что сказать огорченному даже больше него старику.
Черт побери! – мелькнула у него быстрая мысль. Ну что же я за неудачник и размазня, что должен еще и утешать человека, который только что уволил меня?!
Впрочем, тот избавил его от этой необходимости, спросив:
– Кстати, как отец? Все по-прежнему дома торчит? – Он неодобрительно покрутил головой.
– Ну вы же знаете, мистер Робинсон, что он...
– Я-то знаю, малыш, я-то знаю. Жаль только, ты не все понимаешь. И позволяешь так собой...
Реймонд не дал ему закончить.
– Не надо, не продолжайте, – твердо заявил он. – Не стоит говорить того, о чем мы оба потом пожалеем.
– Да, конечно, извини. Нечего мне соваться не в свое дело. Ладно, будем считать, что поняли друг друга. Хочу только напоследок дать совет, малыш. Можно? – Он не дождался ответа и продолжил: – Будешь искать новое место, попробуй выбрать такое, чтобы оно не слишком шло вразрез с твоими привычками. Мне будет жаль, если со следующего тебя уволят со скандалом. Потому что я люблю тебя, сынок. И потому дам тебе рекомендацию, умолчав о том, почему нам пришлось расстаться. Идет? Ну же, малыш, не томи старика, отвечай. Или ты все же обиделся? Нет, я понимаю и не виню тебя, но...
– Да нет, мистер Робинсон... дядя Джон... не надо. Я же не такой дурак, чтобы не понимать, как мое поведение... как мои опоздания... ну и вообще... все остальное...
– Ну-ну, сынок, не проявляй избыточного благородства, а то и так тошно. Небось сегодня вообще не спал. Вон глазищи-то какие, огромные и красные. Ладно, поговорили, дело сделали, хоть тяжкое и противное, но хочу верить, что ты меня не проклянешь за это. Ты ведь парень умный. Я, Рей, не такой, как ты. У меня нет внутри ничего подобного...
– Дядя Джон, не надо, прошу вас, не пытайтесь оправдываться, я отлично понимаю, что если бы не был сыном лучшей подруги вашей жены, то и столько не продержался бы. Я же знаю, что вы терпели меня только во имя...
– Ладно, Рей, не говори больше ничего, а то мне еще тошнее делается. Знаю, что должен был бы стоять за тебя горой, но человек слаб, а я человек, самый обычный, без малейшего проблеска не то что таланта, а вообще каких-либо способностей. Все, что я могу предложить моим работодателям, это преданность и верность их интересам. Бесконечно стыдно делать такое признание, да еще после шестидесяти, но...
С невероятным трудом завершив томительный разговор со старым менеджером, Рей покинул его кабинет и, не возвращаясь уже на рабочее место, выскочил из здания в надежде на глоток так необходимого ему свежего воздуха.
Увы, та жуткая горячая смесь, что наполняла улицы Лос-Анджелеса и его ближайших пригородов, с воздухом, а уж тем более свежестью, не имела ничего общего. Хлебнув изрядную порцию выхлопных газов, Реймонд закашлялся, тряхнул головой и растерянно огляделся по сторонам, словно внезапно проснулся и обнаружил, что понятия не имеет, где он и как тут оказался.
Увы, что касается где, то все было совершенно ясно. На улице – в прямом и переносном смысле. А вот как... Впрочем, как, к сожалению, тоже не вызывало сомнений. По собственной вине. Ибо кто, кроме него самого, обязан думать о простейших вещах, что требуются от человека для достижения мало-мальски пристойного уровня жизни? Почему миллионы людей поднимаются утром по сигналу будильника и отправляются на службу, которая приносит пусть и небольшой, но зато постоянный доход, а он нет? Почему они в течение восьми часов выполняют положенную работу внимательно и усердно, не задумываясь и не мечтая о посторонних предметах, а он нет? И почему...
Почему, почему, почему? – раздраженно думал Реймонд. Сколько можно обсасывать одно и то же? Не знаю я почему, не знаю, и все тут! Не могу я делать то, что мне противно, не могу, и точка! Если бы я был обычным бездельником, которого тянет только таскаться по улицам, глазеть по сторонам, валяться на пляже, пялиться на полуголых девчонок, тогда было бы, о чем говорить. Но я же не такой, я другой, совсем другой.
Ах, другой?! И чем же ты такой особенный? Чем же ты так отличаешься от всех остальных? Талантом своим небывалым? Тем самым, который только что восхвалял несчастный старик, чуть не лишившийся из-за тебя собственной работы? А есть ли у тебя этот талант? Ну-ка, честно признайся. Неужели ты сам искренне считаешь, что твоя мазня гениальна? Ну что затих? Боишься взглянуть правде в глаза? Ишь ты, не такой, как другие! Конечно нет. Другие в твоем возрасте не только о себе, но и о родителях в состоянии позаботиться – более того, и свою семью заводят. А ты? Не то что отцу больному помочь не можешь, самого себя едва голодом не уморил. На глупости разные деньги переводишь. Подумаешь, Леонардо да Винчи новоявленный. Холсты ему подавай, краски. Рубенс чертов! Рембрандт недоделанный! Карандашиком бы чиркал, коли так уж приспичило. Ведь не Модильяни, не Пикассо, а все делает вид...
– Эй ты, козел, чего посреди дороги стал?! – прервал этот приступ самобичевания грубый громкий голос.
Рей вздрогнул, оглянулся и увидел громилу огромного роста, весом фунтов в двести пятьдесят, в черных кожаных штанах и безрукавке, верхом на блестящем мотоцикле. Одного этого вида в сочетании с голосом было бы более чем достаточно, чтобы привести не склонного к насилию юношу в ужас, но судьбе этого, видно, показалось мало. Она заставила монстра снять очки, и Реймонду волей-неволей пришлось посмотреть ему в глаза – маленькие, близко посаженные, переполненные злобой и жаждой кровавой расправы глазки разъяренного подлого борова.
– Это вы мне? – заикаясь пробормотал он и тут же понял, что совершил ошибку: надо было промолчать и отступить в сторону, а еще лучше повернуться и сломя голову кинуться обратно в магазин, но лучшие мысли, как правило, всегда приходят в голову последними.
А взбешенный и, похоже, изрядно подогретый спиртным боров уже слез со своего сияющего хромом чуда, сделал два шага и изо всех сил выбросил вперед руку.
Рей ощутил взрыв, расколовший голову на целую кучу мелких осколков, перед глазами вспыхнул ослепительный свет. Он зашатался, повалился назад, и его накрыла спасительная тьма.
– Кто-нибудь позвонил девять-один-один? Разойдитесь, чего столпились, как бараны?! Ему дышать небось нечем.
– Ой, ужас-то какой! Посреди бела дня! Что творится, что творится! Совсем жить стало невозможно, только за порог ступишь, как на тебя того гляди накинутся.
– Эй, парень! Как ты? Живой или не очень? Слышь, парень, очнись, а? «Скорую» уже вызвали. Глаза-то открой...
– Послушайте, оставьте его в покое, не трясите, вы, может, ему только хуже делаете!
– Верно, мистер, не лезли бы уж не в свое дело. Вот-вот полиция подоспеет. Вдруг он умрет, а вы его двигаете.
При последних словах пострадавший застонал, пошевелился и приоткрыл один глаз. Вокруг собралась изрядная толпа.
– Я еще не умер и не собираюсь... – с трудом пробормотал Рей и попытался даже сесть, но немедленно жестоко раскаялся в похвальном намерении доказать зевакам, что ему все нипочем, и опять опустил разламывавшуюся голову на асфальт.
Следующие пара часов прошли в каком-то лихорадочном вихре – сначала поездка в «скорой помощи» до ближайшей больницы, затем регистрация в приемном покое, ответы на многочисленные, порой странные и вызывающие недоумение вопросы медсестры, недолгое ожидание, осмотр, ободряющие слова молодого врача, укол, позвякивание каких-то инструментов и в конце концов долгожданный и столь необходимый покой на узкой койке с приятно прохладными простынями.
Когда Рей открыл глаза, было темно. Он недоуменно огляделся, не понимая, где находится. Впрочем, память вернулась быстро, а с ней и головная боль, но не такая сильная, как прежде.
Так-так... Что же мы имеем на сегодняшний день? И главное, на завтрашний? Да ничего хорошего, это однозначно, тоскливо думал Рей, перебирая в памяти события, приведшие его сюда. Полное фиаско. Мне двадцать три, а я не способен жить как взрослый человек. Даже самую простую работу, не требующую никаких знаний, и ту не мог выполнять так, чтобы не выгнали с позором. Потому что, надо признать, я не мужчина, а по-прежнему все тот же мальчишка, что стоял возле гроба матери, растерянный, несчастный, испуганный, ничего не понимающий, ничего не знающий, ничего не умеющий...