Она отнеслась к выбору места для своего будущего дома с полной ответственностью, с которой, впрочем, подходила к выполнению всех дел. Зная, что низменность таит опасность заражения малярией, а возвышенность означает, что придется постоянно носить воду из реки вверх по крутому холму, Грейс отметила на краю своих тридцати акров, большую часть которых по-прежнему занимал непроходимый лес, клочок земли, где широкий, равнинный берег реки переходил в едва видимый холмик. Почва здесь была твердой, с хорошим дренажем, а главное — доступ к реке Чания был легким и быстрым. Там она построила для себя бунгало, которое представляло собой гибрид африканской хижины и английского коттеджа. Дом был длинным и низким, с соломенной крышей и верандой, тянущейся по всей длине дома. Перед ним оказалась небольшая лужайка, обрамленная маргаритками, маками и шалфеем. Внутри стояли несколько предметов мебели, которые она привезла с собой из Англии: симпатичный старый комод с зеркалом, кровать с пологом на четырех столбиках, кухонный стол и два кресла перед огромным каменным камином. Пол, в качестве которого выступала плотно утрамбованная земля, обработанная особой жидкостью, отпугивающей белых муравьев и песчаных блох, был покрыт шкурами зебры и антилопы. На стене над камином висела шкура леопарда, которого убил Валентин: он считал, что зверь таскал его охотничьих псов.
«Стулья» вокруг обеденного стола, за которым она сейчас завтракала и читала учебник грамматики языка кикую, на самом деле были упаковочными корзинами.
За ее спиной стоял шкаф с медицинскими принадлежностями, полки которого были заставлены аккуратными рядами банок, бутылок и коробок. Большую часть их ей пока так и не довелось использовать.
Жизнь была тихой и спокойной — в какой-то степени даже раздражающе спокойной. Грейс приехала в Восточную Африку не для того, чтобы печь хлеб и варить мыло. Она хотела лечить и обучать, одним словом, нести свет во мрак каменного века. Но чтобы лечить, нужны были пациенты; чтобы обучать, нужны были ученики; чтобы нести свет, нужно было этот свет чем-то подпитывать.
Почему африканцы сторонились ее?
— Они согласились работать на моего брата, — сказала Грейс сэру Джеймсу. — Почему же тогда они не соглашаются идти ко мне в клинику?
— Валентин для них — бвана, — объяснил ей Джеймс. — Это статус, который они понимают и уважают. Он строг с ними, иногда даже бьет их, этим и снискал у них почтение и доверие. В понимании кикую, Грейс, ты не женщина. У тебя нет мужа, нет детей. Какой от тебя толк, думают они.
— Но они же ходят в миссию в Найэри.
— Чтобы получить новые имена. Африканцы считают, что власть в их стране принадлежит людям, носящим имена Джозеф и Джордж. Они узнали, что могут получить эти имена, если пойдут в миссию и примут христианскую веру. Туземцы становятся в очередь за именами мцунгу, веря, что это уравнивает их с белыми людьми. Но ты, Грейс, не проповедуешь и не обращаешь в христианство. На крыше твоей клиники нет креста, и ты не даешь новые имена. Они не видят причин ходить к тебе.
Наставления и крещение должны были лечь на плечи Джереми. Они с Грейс составили бы отличную команду: врач и проповедник. Без Джереми, Грейс поняла это, ей придется очень туго.
— Я дам тебе один хороший совет, — сказал Джеймс. — Завоюй расположение их вождя, Матенге, и остальные пойдут за ним.
Матенге! Человек, который мало чем отличался от живущих в лесу диких зверей! Воин, с презрением взиравший на изменения окружающего мира, сидя в тени деревьев и наблюдая за тем, как гнут свои спины под палящим экваториальным солнцем его женщины.
— Если я смогу завоевать расположение Матенге, — сказала Грейс, — я смогу сделать все, даже вызвать дождь!
Джеймс рассмеялся, и загорелая кожа вокруг его глаз собралась складочками. «У него был красивый голос, — думала Грейс, — интеллигентный, вежливый, такой, какой должен бы звучать со сцены шекспировского театра».
Джеймс…
Шеба была его подарком. Он нашел животное во время охоты на гепарда, убивавшего его скот. Пуля его ружья сделала сиротой детеныша гепарда, и он решил принести малыша Грейс в качестве домашнего питомца.
Взгляд Грейс упал на страницу учебника грамматики, которую, как предполагалось, она должна штудировать, и она поняла, что думает совсем о другом.
«Неужели все мысли теперь будут вести к Джеймсу? — удивилась она. — Неужели это так и должно быть?»
С Джереми все было совершенно по-другому. Они встретились на плавучем госпитале и влюбились друг в друга с первого взгляда. Война не располагала к романтике и длительным ухаживаниям. Она не грезила им наяву. Они влюбились друг в друга и уже через несколько дней строили совместные планы на будущее.
Сейчас же Грейс нередко задавала себе вопрос: насколько хорошо она знала Джереми? В течение трех недель, что они провели вместе на борту корабля, они говорили и говорили. Но вот о чем они говорили?
Грейс нахмурилась, пытаясь вспомнить. Даже черты его лица она представляла уже крайне смутно. Что касается сэра Джеймса, она помнила каждое сказанное им слово, каждую черточку его привлекательного лица. Да и знала она о нем намного больше, чем о Джереми Мэннинге.
Впервые Грейс посетила Килима Симба, ранчо Дональдов в восьми милях к северу, в мае, когда приехала принимать роды у Люсиль — у той появилась чудесная малышка Гретхен. Сэр Джеймс приехал вместе со своими двумя мальчиками Ральфом и Джеффри на повозке, запряженной пони. В тот день Грейс обнаружила, что леса Найэри заканчивались сразу за имением Тривертонов, постепенно уступая место обширным просторам саванны, которая простиралась, словно янтарное море, вплоть до подножия горы Кения. Бескрайняя золотистая равнина то тут, то там покрывалась островками широколистных деревьев и вечнозеленых кустарников; воздух был пыльным и сухим, а небо — насыщенного темно-голубого цвета. Грязная дорога шла мимо небольших стад местного скота, пасшегося под наблюдением молодых людей, которые опирались на длинные палки. Их волосы были заплетены в сотни тугих косичек. Они были одеты в шуки, накидки, завязанные на одном плече узлом, а мочки ушей оттягивались под тяжестью деревянных колец. Высоко в небе кружились ястребы и стервятники; черные тучи висели над вершинами жадной горы, которая отказывалась послать на землю дождь; повсюду царила невероятная тишина…
Грейс часто поглядывала на мужчину, сидящего рядом с ней, наблюдала за легкими ударами его хлыста, которыми он подгонял пони. Джеймс был слегка худоват, но это лишь придавало ему очарования; с кожи не сходил загар. Он был дитя Африки, такой же африканец, как и воины, опирающиеся сейчас на палки, но в сердце его было благородство, которого не знали воинственные сердца аборигенов. Словосочетание «Килима Симба», объяснил он ей, переводилось с суахили как «львиный холм», где «симба» значило «лев», а «килима» — «маленький холм». В Восточной Африке было много мест, названия которым давались на языке суахили; наиболее известным из них была самая высокая на континенте гора Килиманджаро — Маленький холм Нджаро.
Ранчо Дональдов располагалось в еще более уединенном месте, чем имение Тривертонов, поблизости от которого по крайней мере находился небольшой городок. Оно располагалось посредине желтой саванны — восемь тысяч акров безводной земли и выжженной травы, с огромным стадом молочного скота, гибридов айрширской и боранской пород, тремя сотнями привезенных овец-мериносов и одинокой фермой в центре.
Едва Грейс слезла с телеги, как тут же поняла, до какой степени истосковалась Люсиль по общению с белой женщиной. Она увидела Люсиль, леди Дональд, — с тех пор, как ее мужу было даровано звание рыцаря, — стоявшую возле настежь распахнутой двери и обхватившую руками огромный, колышущийся от схваток живот.
Сэр Джеймс целый день занимался бесчисленными делами на ранчо, в то время как Грейс заботилась о Люсиль. Четырехлетний Ральф и семилетний Джеффри играли в саду с собаками, а затем с шумом прибежали домой на ужин, который состоял из консервированной ветчины, кукурузных лепешек и варенья. Затем пришел Джеймс, помылся, переоделся и сел возле жены, где и просидел до полуночи, пока маленькая Гретхен не появилась на свет. Как только Грейс взяла на руки ребенка, она подумала: «Она станет лучшей подругой Моны».
Пока Люсиль, обняв ребенка, спала, Грейс и Джеймс сидели в уютной гостиной, где камин с горящими в нем сосновыми дровами оттеснял прочь холод ночи. Той ночью они говорили о многих вещах: о последнем дожде, неустойчивой экономике протектората, проблемах с местным населением; он расспрашивал ее о медицинском колледже, войне, будущих планах, связанных с Британской Восточной Африкой; рассказывал много о себе, проведенном в Момбасе детстве, о сафари в неизведанных местах, на которых он побывал вместе со своим отцом, о шоке, который он пережил в шестнадцать лет, когда приехал в Англию, и невероятной тоске по дому, похожей на болезнь.
Интимная атмосфера, навеваемая потрескивающим в камине огнем, холодом ночи и тишиной за задернутым занавеской окном, так и побуждала Грейс задать вопрос, волновавший ее все это время. Как он получил ранение, в результате которого сейчас хромал, и как спас жизнь ее брату? Но тут Грейс вспомнила о той ночи, когда их корабль, подбитый вражеской торпедой, шел ко дну, о часах, проведенных в ледяной воде, о криках тонущих людей и поняла, что никогда не сможет рассказать об этом кому-нибудь; точно так же, возможно, и сэр Джеймс хотел сохранить этот эпизод своей жизни в тайне.
Тем не менее она продолжала думать об этом, о нем и о том, через какое чудовищное испытание пришлось пройти им с Валентином во время битвы у границы Танганьики.
Грейс посмотрела на учебник, освещенный лучами утреннего солнца. Завтрак совсем остыл; грамматика еще не выучена.
Предаваться мечтаниям во время дела было крайне несвойственно Грейс Тривертон. Железная дисциплина — вот что выносил человек из учебы в медицинском колледже, и что позволяло женщине преуспевать в мире мужчин. Теперь она находилась в дикой африканской глуши, пытаясь наладить дружеские отношения с воинственным племенем, которое еще вчера бегало по лесу с копьями, но, вместо того чтобы сконцентрироваться на уроке, который ей было необходимо выучить, она сидела и грезила о человеке, который никогда не будет для нее кем-то большим, чем просто другом.
Она изучала существительные, относящиеся ко II классу. «Лев, — гласил учебник грамматики, — относится к классу, к которому он не должен, по сути своей, относиться, — к классу, стоящему ниже людей, но выше других животных. Причиной этого является страх кикую, что, если лев услышит о том, что его относят к III классу, он обидится и убьет человека, посмевшего поставить его на одну ступень с другими животными».
Грейс вздохнула и перелистала страницы. Каким парадоксальным был этот язык! Невероятно сложный, что касалось грамматики, в котором насчитывались, приблизительно, пять настоящих, несколько будущих и целая куча прошедших времен, кикую, тем не менее был самым простым из всех существующих языков. В нем было всего три слова, обозначающих цвет: светлый, темный и красно-коричневый. Если нужно было сказать, что предмет голубой, говорили просто «цвета неба». С числительными тоже было сложно: ими правили магия и суеверия, что с лихвой объясняло тот факт, почему мальчишки, пасшие скот Джеймса, не могли сосчитать его коров. Поскольку кикую запрещалось работать больше шести дней подряд, работать на седьмой день, традиционный день отдыха, означало накликать на себе таху. И так как они уверовали в то, что седьмой месяц беременности был самым опасным и грозил выкидышем, кикую боялись числа «семь» как огня. Они никогда не сажали по семь семян, только по шесть или восемь, и никогда не останавливались, сделав семь шагов, обязательно делали еще один. Даже само слово «семь» никогда не произносилось. Как сказал ей сэр Джеймс: чтобы понять психологию кикую, нужно для начала понять их язык.