Возможно, именно вежливость Манди выбивает их из колеи, и несколько мгновений они подозрительно переглядываются. Кто он, этот учтивый английский говнюк с битловской прической? Высокий викинг реагирует первым. Встав между Манди и остальными, берет письмо, адресованное Саше, осматривает со всех сторон. Ильзе залепила клапан клейкой лентой. Слова «Лично! Конфиденциально!» дважды подчеркнуты. Сие ясно указывает, что письмо не предназначено для чужих глаз. Викинг передает конверт Саше, который быстро разрывает его и достает два листочка, плотно исписанные неровным почерком Ильзе. Читает первые строки, переходит к последней странице, чтобы посмотреть на подпись. Потом улыбается, сначала себе, потом Манди. И на этот раз Манди выбит из колеи, потому что темные глаза очень уж умные, а улыбка слишком уж юная.
– Так-так. Ильзе! – бормочет он. – Потрясающая девчушка, не правда ли? – Он сует письмо в карман изношенной короткой прямой суконной куртки.
– Скорее да, чем нет, – соглашается Манди на отменном немецком.
– Венгерка… – напоминает себе Саша. – А ты – Тедди.
– Ну, пожалуй, Тед.
– Из Оксфорда.
– Да.
– Ее любовник? – Вопрос уж больно прямой. – Мы тут все любовники, – добавляет Саша. Под общий смех.
– Был, несколько недель тому назад.
– Несколько недель! В Берлине это целая жизнь! Ты – англичанин?
– Да. Ну, не совсем. Родился за границей, учился в Англии. О, и она послала вам бутылку шотландского. Помнит, что вам нравится виски.
– Шотландского! Господи, какая память! Женская память нас всех погубит. Слушай, и давай на «ты». Что ты делаешь в Берлине, Тедди? Ты – революционный турист?
Манди обдумывает ответ, когда черноволосая девушка с хмурым лицом приходит на помощь.
– Он спрашивает, ты искренне хочешь принять участие в нашем Движении или приехал изучать человеческую зоологию? – говорит она с иностранным акцентом, только он не может понять, откуда она родом.
– Я принимал участие в Оксфорде. Почему бы не здесь?
– Потому что здесь не Оксфорд! – фыркает она. – У нас поколение Освенцима, в Оксфорде – нет. В Берлине можно высунуться из окна, крикнуть: «Нацистская свинья», – и практически не ошибиться, если говнюку на улице больше сорока.
– И что ты собрался изучать в Берлине, Тедди? – спрашивает Саша более мягким тоном.
– Германистику.
Темноволосая вновь перехватывает инициативу.
– Тогда ты должен рассчитывать на везение, товарищ. Профессора, которые учат этому архаическому дерьму, так запуганы, что не выходят из своих бункеров. А двадцатилетние марионетки, которых они посылают, так пугаются, что вступают в наши ряды.
Тут подает голос блондинка:
– У тебя есть деньги, товарищ?
– Боюсь, немного.
– У тебя нет денег? Тогда от тебя нет никакой пользы! Как ты собираешься есть котлету каждый день? Как купишь новую шляпу?
– Наверное, пойду работать. – Манди изо всех сил старается разделить их чувство юмора, пока еще непривычное ему.
– На Систему свиней?
Черноволосая девушка не дает ему ответить. Волосы она зачесывает назад, оставляя открытыми уши. И подбородок у нее волевой.
– Какова цель нашей революции, товарищ?
Вопрос, конечно, неожиданный, но и шесть месяцев с Ильзе и ее друзьями оставили свой след.
– Всеми средствами противостоять войне во Вьетнаме… остановить расползание военного империализма… отвергать общество потребления… оспаривать буржуазные принципы… открывать глаза молодому поколению, учить его. Создавать новое и справедливое общество… противодействовать иррациональным действиям власти.
– Иррациональным? А разве власть может действовать рационально? Любая власть иррациональна, говнюк. У тебя есть родители?
– Нет.
– Ты разделяешь утверждение Маркузе о том, что логический позитивизм – полное дерьмо?
– Боюсь, я не философ.
– В государстве несвободы ни у кого нет свободной совести. Ты это принимаешь?
– Похоже, в этом что-то есть.
– В этом есть все, говнюк. В Берлине студенческие массы ведут постоянную борьбу с силами контрреволюции. Город спартаковцев и столица Третьего рейха вновь открыл для себя свое революционное предназначение. Ты читал Хоркхаймера? Если ты не читал «Период упадка» Хоркхаймера, ты смешон.
– Спроси, eingeblaut ли он, – предлагает блондинка, употребив слово, которого Манди раньше никогда не слышал. Все смеются, за исключением Саши, который, ранее молча наблюдавший за допросом, решает прийти на помощь Манди.
– Все понятно, товарищи. Он – хороший парень. Давайте оставим его в покое. Может, нам всем встретиться попозже в Республиканском клубе?
Провожаемые взглядом Саши, его помощники один за другим спускаются по лестнице. Наконец он опускает за ними крышку люка, запирает на засов и, к удивлению Манди, тянется вверх и хлопает его по плечу.
– Виски у тебя с собой, Тедди?
– В ранце.
– Не обращай внимания на Кристину. Греческие женщины слишком болтливы. И замолкают только после оргазма. – Он открывает маленькую дверь в боковой стене. – И тут все говнюки. Слово, выражающее расположение, такое же, как товарищ. Революция предпочитает прямоту.
Саша улыбается, говоря это? Поручиться Манди не может.
– Что означает eingeblaut?
– Она спрашивала, доставалось ли тебе уже от свиней. Хотела знать, можешь ли ты продемонстрировать красивые синяки, оставшиеся на теле после ударов их дубинок.
Согнувшись пополам, Манди следом за Сашей попадает в длинное, пещерообразное помещение, которое поначалу напоминает ему корабельный трюм. Два фонаря в крыше-потолке высоко над головой медленно наполняются звездами. Саша снимает берет, высвобождая копну непокорных революционных волос. Чиркает спичкой и зажигает керосиновую лампу. По мере того как разгорается фитиль, Манди различает письменный стол с бронзовым подносом для бумаг, стопку буклетов, пишущую машинку. У стены стоит двуспальная железная кровать, застеленная много раз стиранным покрывалом. На полу, как валуны, лежат груды книг.
– Украдено для революции, – объясняет Саша, указывая на книги. – Никто их не читает, никто не знает названий. Им лишь понятно, что интеллектуальная собственность принадлежит массам, а не кровопийцам-издателям или владельцам книжных магазинов. На прошлой недели мы устроили конкурс. Тот, кто приносит больше книг, наносит самый сильный удар по жалкой буржуазной морали. Ты сегодня что-нибудь ел?
– Не так чтобы очень.
– Не так чтобы очень по-английски означает ничего? Тогда ешь.
Саша подталкивает Манди к старому кожаному креслу, ставит на столик два пластмассовых стаканчика, кладет колбасу и хлеб. Его костлявое левое плечо значительно выше правого. Правую ногу он подволакивает. Манди отщелкивает пряжки ранца, достает бутылку шотландского, приобретенную Ильзе в буфете Сент-Хьюза, завернутую, дабы не разбилась, в одну из рубашек майора, разливает виски по стаканчикам. Саша садится напротив на деревянную табуретку, достает очки в тяжелой оправе, начинает внимательно читать письмо Ильзе, тогда как Манди отрезает себе хлеба и колбасы.
– «Тедди никогда тебя не подведет», – зачитывает Саша вслух. – Должен отметить, весьма субъективное суждение. Что сие должно означать? Что я собираюсь полностью тебе довериться? Из чего она делает такой вывод?
Ответа Манди не находит, впрочем, Саше он, похоже, и не требуется. На немецком Саша говорит с каким-то региональным акцентом, но Манди еще не может определить, каким именно.
– Что она обо мне рассказывала?
– Практически ничего. Ты – студент последнего курса и демократ. Все тебя знают.
Саша читает дальше.
– «Хороший друг, верный во всех ситуациях, не способен на обман, не состоит ни в какой организации…» наверное, за это я должен тобой восхищаться… «в голове буржуа, но сердцем социалист». Не хватает только капитализма в душе и коммунизма в члене. Почему она мне все это пишет? – Тут Сашу осеняет: – Она, часом, от тебя не ушла?
– Не без этого, – признается Манди.
– Наконец-то мы подбираемся к сути. Она от тебя ушла, вот и чувствует за собой вину… а это еще что? Просто не верится… «Он хотел на мне жениться». Ты – чокнутый?
– Почему нет? – с глупой улыбкой спрашивает Манди.
– Вопрос почему, а не почему нет. У вас в Англии так принято, жениться на каждой девушке, с которой переспал несколько раз? Однажды в Германии был такой порядок. Закончилось все трагично.
Не зная, какого от него ждут ответа, Манди откусывает кусок от бутерброда, запивает виски, а Саша вновь склоняется над письмом.
– «Тедди любит мир, как и мы все, но он хороший солдат». Господи Иисусе. Что она под этим подразумевает? Что Тедди выполняет приказы, не задавая вопросов? Ты застрелишь любого, на кого укажут? Это не добродетель, а криминальная предрасположенность. Ильзе следует быть более разборчивой в комплиментах.
Манди что-то бурчит, частично соглашаясь, частично от раздражения.
– И почему она говорит, что ты – хороший солдат? – не унимается Саша. – Хороший солдат, как я – хороший демократ? Или речь о том, что ты герой в постели?
– Я так не думаю, – отвечает полнейший младенец в сексе.
Но Саша хочет разобраться до конца.
– Ты с кем-то дрался из-за нее? Почему ты хороший солдат?
– Это оборот речи. Мы вместе участвовали в демонстрациях. Я ее оберегал. Я занимался спортом. Какого черта? – Он встает, закидывает ранец за плечо. – Спасибо за виски.
– Мы его еще не допили.
– Она послала виски тебе, не мне.
– Но ты его привез. Не оставил себе, не выпил в одиночку. Показал себя хорошим солдатом. Где ты собираешься сегодня спать?
– Что-нибудь найду.
– Подожди. Остановись. Положи на пол свой глупый ранец.
Завороженный магией голоса Саши, Манди останавливается, но ранец с плеча не снимает. Саша бросает письмо на стол, какое-то время смотрит на почтальона.
– Ответь мне на один вопрос, только правдиво, хорошо? Мы тут все немного параноики. Кто тебя послал?
– Ильзе.
– Больше никто? Не полиция, не шпионы, не газетная редакция, не какие-нибудь умники? В этом городе умников хоть пруд пруди.
– Я не из их числа.
– Ты – такой, как пишет Ильзе? Не прибавить, не убавить. Это ты мне говоришь? Новичок в политике, изучающий германистику, хороший солдат с сердцем социалиста и так далее. Это все, что можно о тебе сказать?
– Да.
– И ты всегда говоришь правду?
– По большей части.
– Но ты гей.
– Нет. Отнюдь.
– Я тоже. Так что же нам делать?
Глядя сверху вниз на Сашу, не зная, что и ответить, Манди вновь поражается хрупкости своего хозяина. Кажется, все косточки его тела сначала сломали, а потом не позволили им правильно срастись.
Саша делает глоток виски, потом, не глядя на Манди, протягивает стакан, предлагая последовать его примеру.
– Ладно, – с неохотой вырывается у него.
«Что, ладно?» – гадает Манди.
– Опусти этот гребаный ранец.
На этот раз Манди подчиняется.
– Есть девушка, которая мне нравится, понимаешь? Иногда она приходит сюда. Возможно, придет этим вечером. Если придет, ты будешь спать на крыше. Если пойдет дождь, я дам тебе брезент. Такая уж она застенчивая. Согласен? При необходимости на крышу уйду я.
– О чем ты говоришь?
– Может, мне понадобится хороший солдат. Может, понадобится тебе. Какого хрена? – Он берет у Манди стакан, выпивает виски, наполняет стакан из бутылки, которая слишком велика для его детской руки. – А если она не появится, ты будешь спать здесь. У меня есть лишняя кровать. Раскладушка. Я об этом никому не говорю. Мы поставим ее в другом конце комнаты. И завтра я попрошу принести сюда стол для твоей германистики. Поставим его сюда, под фонарем. Тогда у тебя будет свет. Если будешь много пердеть, если я решу, что ты мне все-таки не нравишься, я вежливо попрошу тебя отвалить. Договорились? – И продолжает, не дожидаясь ответа: – Утром я предложу принять тебя в коммуну. У нас будет дискуссия, потом голосование, все это дерьмо. Может, Кристина задаст тебе пару вопросов о твоем буржуазном происхождении. Она – самая буржуазная из нас всех. Ее отец – греческий корабельный олигарх, который любит полковников и оплачивает половину еды, которую мы съедаем. – Он пьет виски, протягивает стакан Манди. – Некоторые коммуны легальны. Эта – нет. Мы не любим нацистских домовладельцев. Когда будешь регистрироваться в университете, не называй этого адреса, мы дадим тебе письмо от хозяина дома в Шарлоттенбурге. Он напишет, что ты живешь у него, это неправда, что ты – добропорядочный лютеранин, тоже неправда, что каждый вечер ровно в десять ты уже в постели и женишься на каждой, кого трахаешь.