Дедушка шел очень быстро, можно сказать бежал. И Страшно Хохотал на бегу.
Зачем все это было? Неведомо.
Потом мы поехали в дом-самолет, в гости к сибирским шаманам Мише и Валере, которые зачем-то прикидываются художниками. Мы с ними договорились, что привезем торт, а они нам за это дадут Селедку. Это, с моей точки зрения, веский повод пойти в гости.
Нужный нам подъезд дома-самолета устроен так: большая черная створка, в которой вырезаны две двери: пошире и поуже. Обычно все входили и выходили через широкую дверь, узкая была закрыта. Оно и понятно: толстый человек в шубе туда с трудом протиснется. И худой человек с большим рюкзаком, например, тоже вряд ли.
А тут все было наоборот. На широкой створке висела табличка: «Вход закрыт». Узкая створка, напротив, гостеприимно щерилась. У подъезда стоял большой человек с черными волосами и очень смуглой кожей. С виду — типичный джинн, только в спортивном костюме.
— Куда вы идете? — спрашивает строго. — Здесь вход закрыт.
— А тот? — спрашиваем, указывая на узкую дверь.
— А этот вход — не товарный! — сурово говорит человек-джинн, заступая нам путь.
На всякий случай замечу, что никакой ручной клади, кроме маленького торта для шаманов, у нас при себе не было.
— Ну, может быть, все-таки можно как-то в подъезд зайти? — спрашиваем.
— Конечно, — невозмутимо говорит человек. — Вот же дверь. Неужели не видите?!
Отступил в сторону, дал нам пройти все в ту же узкую дверь. Сам пошел следом. Мне это понравилось, но не очень.
В вестибюле подъезда навстречу нам выскочила Одноглазая Старуха в Тельняшке.
Она правда была в тельняшке. Из-под тельняшки виднелся розовый халат.
Старуха была не то просто пьяна, не то в экстатическом состоянии. Я в старухах плохо разбираюсь, поэтому точно сказать не могу.
Она заступила нам дорогу и спросила нечеловеческим голосом:
— Куды, бляди, нах?
Впереди была одноглазая старуха, позади топтался Черный Человек-джинн. Позади, к слову, еще и Москва была, так что отступать было совсем уж некуда. Поэтому мы храбро сказали:
— Мы на самый верх.
— А, к художникам? — внезапно умилилась старуха. — К художникам можно. Только чтобы через два часа все ушли, бляди, нах!
Мы пообещали, что все бляди через два часа уйдут нах. Старуха отступила.
— И не балуйтесь там! — выкрикнула она нам вслед. — А то я милицию вызову, нах!
Мы устрашились и пообещали не баловаться.
Пошли наверх. Черный Человек пошел следом. Он тактично держал расстояние в половину лестничного пролета.
На последнем, седьмом (или восьмом, если считать не по-французски, а по-человечески) этаже нас ждал сибирский шаман Миша.
— Миша, — спросили мы, — кто этот человек, который сзади идет?
— Какой человек? — удивился Миша. — Нет там никого.
Обернулись. Действительно нет.
— А что за старуха буйная одноглазая внизу? — спрашиваем. — Неужто консьержка?
— Консьержка у нас есть, — говорит Миша. — Но она не одноглазая. И не буйная совсем. Сейчас уже спит, наверное.
Мы покивали. Но на всякий случай не баловались. И через два часа ушли нах, как и было велено.
И, в общем, когда мы стояли на светофоре на Баррикадной, и дорогу переходила девушка с лицом, выкрашенным синей краской, мы уже совсем не удивились.
Эта книга посвящается Мите,
который целый месяц не мог дождаться от меня трех с половиной строчек так называемой «официальной биографии».
Загвоздка была в том, что у меня нет никакой биографии.
Загвоздка была в том, что у меня нет никакой биографии.
Есть какой-то набор слов, который положено писать в определенных случаях. Такое позитивное вполне вранье.
Набор слов есть, а биографии нет.
Я, правда, живу так, словно мне от роду один день — всегда один день.
Ну, я стараюсь так.
Иногда, конечно, срываюсь, живу неправильной жизнью, и тогда мне может быть от роду неделя, а то даже и год — но это уж совсем кранты тогда. В таких случаях приходится принимать радикальные меры.
И вот надо отсылать биографию, а я ее записать не могу. Слова не складываются в предложения. И нехорошо становится в процессе.
От биографии, между прочим, умирают.
А вы не знали?
Эта книга посвящается моему папе,
который умел готовить абрикотин — домашнюю абрикосовую наливку, самый вкусный алкогольствующий напиток, который мне когда-либо доводилось пробовать.
Мой папа готовил его из жарделек, — не знаю, правильно ли употребляю это слово, но у меня дома его именно так произносили. Это, если кто не знает, такой недоокультуренный сорт, очень мелкие абрикосы. Они долго остаются твердыми и безвкусными. Нужно ждать, чтобы эти плоды зла перезрели, наполнились медовой гнильцой — в таком состоянии прочие фрукты уже выбрасывать нужно, а жардельки как раз можно начинать есть.
В городе О., надо понимать, этого добра полно. Абрикосовые деревья растут прямо во дворах, ютятся между хрущевскими пятиэтажками и панельными высотками. У нас во дворе как раз и было такое дерево. Очень старый огромный абрикосище.
Папа собирал то, что нападало, каждый день, по дороге с работы. Конкурентов у него не было: соседи от жарделек носы воротили. Но папа мой был храбрый охотник и собиратель, настоящий первобытный человек. Мимо съедобного пройти не мог. Он и меня так воспитал, но я все же обычно держу себя в руках, а он давал волю здоровым инстинктам.
Дома он складывал добычу в десятилитровую бутыль. Положит туда абрикосы (разломив пополам и вынув косточку), добавит сахару, горлышко марлей завяжет — и на солнце. На следующий день — еще слой положит, и так до победного конца. Бутыль наполнялась дней за пять, потом рядом на подоконнике ставили еще одну, и еще. Дворовой абрикос был зверюга: три-четыре бутыли божественного нектара мы от него получали. А в хороший год и больше.
Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Впрочем, они, как было сказано выше, почти везде росли.
Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но сыто щурясь от почти непереносимого орального счастья.
А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.
Эта книга посвящается Яне,
которая на руки мне глядела, карты раскладывала, жидкий воск в чашку лила и почти официально подтвердила, что у меня, и правда, девять жизней. Почти как у кошки.
Это вовсе не значит, что ежели грохнуть меня фонарным столбом по башке, я тут же воспарю бодрым птицефениксом, справочник юного фершала смертию поправ.
Это как раз вряд ли.
Девять жизней моих проживаются не то единовременно, не то параллельно, не то еще какой метафизической выкрутасой изогнувшись. Не для всякой есть особое имя (это, думаю я, не очень правильно, но пока — так). Не для всякой есть особое лицо (не всегда оно и требуется). Но для всякой — свой ритм дыхания. Без этого никуда.
Я, конечно, не о какой-то там «смене социальных ролей», не о спортивном шутовстве, не о бытовых шпионских играх даже.