Он был напряжен до такого предела, что чуть не рассмеялся, но продолжал петь, вплетая в песню все известные ему цветистые стихи во славу музыки, пока вдруг не осознал, что смешон. И все же испытывал волшебное чувство. И даже не заметил воцарившееся внизу молчание. А когда в узком переулке раздались аплодисменты, неистовые хлопки и крики, он покраснел от смущения и сдерживаемого смеха.
А потом оторвал от камзола пуговицы с драгоценными камнями и кинул певцам.
* * *
Но иногда певцы приходили, когда было уже очень поздно. А иногда не приходили совсем. Может быть, им поручали петь серенады дамам, а может, они пели для влюбленных парочек на канале, он не знал. Сидя у окна, положив руки на влажный подоконник, Тонио мечтал о том, чтобы найти тайную, никому не известную дверь и уйти с ними. Он мечтал о том, как было бы хорошо, если бы он не был богат, не был патрицием. Лучше бы ему быть уличным мальчишкой, свободным петь и играть на скрипке всю ночь, посылая дивные звуки на все четыре стороны этой тесной каменной страны — той волшебной страны, которой был его город, громоздящийся вокруг него.
* * *
И все же в душе у Тонио нарастало предчувствие: что-то должно случиться.
Впрочем, как ему казалось, хуже того, что есть, уже ничего быть не могло.
И вот однажды после обеда Беппо по глупости привел Алессандро, главного певца собора Сан-Марко, послушать, как Тонио поет дуэтом со своей матушкой.
Кажется, незадолго до этого Беппо появился на пороге спальни Марианны и спросил, позволит ли она такой визит. Беппо страшно гордился голосом Тонио, а Марианну обожал как ангела.
— Конечно, приводи его в любое время, — весело сказала она. В этот момент она распивала уже вторую в этот день бутылку испанского сухого вина и бродила по комнате в халате. — Приводи. Я буду рада повидать его. Я станцую для него, если хочешь. Тонио может сыграть на тамбурине; мы устроим отличный праздник.
Тонио был оскорблен и унижен. Лина уложила хозяйку в постель. Конечно, Беппо должен был понять: ведь он стар и мудр. Учитель ничего не сказал, лишь сверкнули его маленькие голубые глазки, а несколько дней спустя Алессандро уже стоял в музыкальной гостиной в роскошном бархатном кремовом костюме и зеленом жилете из тафты. Было очевидно, что он чрезвычайно рад этому приглашению.
Марианна крепко спала при поднятых шторах. Тонио предстояло разбудить горгону Медузу.
Пробежавшись гребнем по волосам и надев лучший костюм, он в одиночестве отправился к Алессандро и пригласил его войти в дом, словно был здесь хозяином.
— Я в растерянности, синьор, — сказал он. — Моя матушка больна. Мне неловко петь для вас одному.
Но даже в этой неожиданной компании он почувствовал душевный подъем. Солнечный свет заливал резную мебель из красного дерева и обитые камчатной тканью мягкие диваны, составлявшие убранство гостиной. И, несмотря на выцветший ковер и потрескавшийся потолок, комната выглядела очень мило.
— Пожалуйста, принеси кофе, — попросил он Беппо.
А потом открыл клавесин.
— Простите меня, ваше превосходительство, — мягко сказал Алессандро. — У меня и в мыслях не было вас побеспокоить. Я думал, что просто посижу где-нибудь в сторонке, пока вы с матушкой будете петь, и не стану вам мешать. Беппо много рассказывал мне о ваших дуэтах, и к тому же я помню ваш голос. Я его не забыл.
Его улыбка была ласковой и задумчивой. Без своих хоровых одежд он уже не выглядел неземным созданием и походил скорее на деревенского богатыря, чем на аристократа. Каждый его жест смягчался плавным ритмом голоса.
Тонио засмеялся. Но он был одинок и знал, что непременно расплачется, если этот человек сейчас уйдет.
— Садитесь, пожалуйста, синьор, — предложил он. И обрадовался, когда появилась Лина с чайником, а за ней — Беппо с целой стопкой нот.
Тонио был страшно взволнован. Ему пришло в голову, что, если его общество будет приятно для Алессандро, тот будет приходить к нему снова и снова. Он взял партитуру последней оперы Вивальди, «Монтесума». Все арии были для него новы, но он не мог рисковать, исполнив что-то старое и банальное. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы погрузиться в энергичную и драматическую вещь, и голос его быстро окреп.
Он никогда не пел в этой комнате. Здесь было больше голого мрамора, чем ковров и драпировки. Возник великолепный резонанс, и, когда Тонио замолчал, тишина напугала его. Он не смотрел на гостя. Но прислушивался к себе и удивлялся нарастающему любопытному ощущению: какому-то смущенному восторгу.
Он повернулся к Алессандро и импульсивно подозвал его. И был безумно рад тому, что евнух поднялся и устроился рядом с ним за клавесином. Тонио быстро начал первый дуэт и услышал тот самый восхитительный голос, как могучая сила поднимающий и выводящий вперед его собственный.
За этим последовал другой дуэт, а потом еще один, и когда дуэтов уже не осталось, они принялись сами составлять их из арий. Они выбрали из этой стопки и спели все, что им нравилось, и даже кое-что, что им вовсе не нравилось, а потом перешли к другой музыке. В конце концов Тонио уговорил Алессандро присесть рядом с ним на скамеечку, и им подали кофе.
Затем пение продолжилось и продолжалось до тех пор, пока между гостем и маленьким хозяином уже не осталось никаких формальностей. Алессандро указывал ему на разные нюансы того или иного сочинения. Он то и дело замолкал, настаивая на том, чтобы Тонио пел один, и в этом случае его ободряющие слова были такими теплыми и взволнованными, словно он пытался убедить мальчика в величии его дарования и в том, что эти слова не являются пустой лестью.
Они прекратили пение только тогда, когда кто-то поставил перед ними подсвечник. Дом погрузился во тьму: было уже поздно, а они этого даже не заметили, позабыв обо всем.
Тонио притих. Мрачный вид окружающих предметов действовал на него подавляюще. Комната, словно глубокая пещера, разверзлась перед ним, и ему захотелось озарить ее всеми свечами, которые он мог бы найти. Музыка все еще звучала у него в голове, а вместе с нею пульсировала боль, и когда он увидел на лице Алессандро ласковую улыбку, встретил его задумчивый, исполненный благоговения взгляд, то почувствовал к этому человеку непреодолимую любовь.
Он хотел рассказать ему о той давнишней ночи, когда впервые пел в соборе Сан-Марко, о том, как ему это понравилось, и о том, что воспоминание об этом останется в нем навсегда. Но было совершенно невозможно облечь в слова то первое детское желание стать певцом, невозможно выговорить: «Конечно, я не могу им быть», невозможно объяснить ему комизм положения, то, что он ведь не знал, кем был Алессандро... Он отбросил эти мысли, неожиданно устыдившись.
— Послушайте, вы должны остаться на ужин, — заявил он, вставая. — Беппо, передай, пожалуйста, Анджело, что я хотел бы и его увидеть с нами за столом. И скажи поскорей Лине. Мы будем ужинать в главной столовой.
Стол был быстро накрыт подобающей скатертью и сервирован серебряными приборами. Тонио попросил принести больше свеч. Усевшись во главе стола, там, где сидел обычно, когда обедал в одиночестве, он быстро увлекся беседой.
Алессандро весело смеялся, пространно отвечал на вопросы, хватил вино. И вскоре уже описывал недавний прием у дожа.
Такие приемы были просто чудовищны, ведь за столом сидели сотни приглашенных, а простые люди с площади ломились в открытые двери, чтобы поглазеть на них.
— И тут одна серебряная тарелка пропала. — Алессандро улыбнулся, подняв густые темные брови.