Ему было приказано передать арестанта костромскому губернатору Николаю Ивановичу Кочетову для дальнейшей отсылки на вечное поселение в леса Макарьева на реке Унже.
Выйдя из каземата, Ермолов обломком мела начертал над входом: «Свободен от постоя».
9
Как улыбку судьбы, как первое радостное предзнаменование воспринял Алексей Петрович то, что сын костромского губернатора оказался его сотоварищем по Московскому университетскому пансиону. Кочетов, тронутый просьбой сына, написал в Петербург о том, что для лучшего наблюдения за присланным государственным преступником он предпочел его оставить в Костроме. Это распоряжение было одобрено императором.
Ермолов поселился в доме губернского прокурора. А вскоре его соседом стал и другой ссыльный – знаменитый уже казачий генерал Платов.
– А, кавказец! И ты здесь? – добродушно захохотал при встрече смуглолицый сорокасемилетний генерал. – За что это тебя угораздило?
Платов за многочисленные боевые подвиги был уже награжден знаками Св.Анны 1-й степени, Владимира 2-й степени, Георгия 3-го класса. Побывав во множестве смертельных переделок, он воспринимал ссылку в Кострому как отправку на отдых.
– Не могу даже и уразуметь, Матвей Иванович, за что, – отвечал Ермолов осторожно, уже наученный горьким опытом.
– Ну а со мной, брат, такая вот история приключилась, – стал рассказывать Платов своему товарищу по несчастью. – Государь наш разгневался как-то на генерал-майора Трегубова, князя Алексея Ивановича Горчакова да на меня и приказал посадить всех нас на главную дворцовую гауптвахту. Сидим это мы там уже около трех месяцев, дуемся в фараон и скучаем. И вот тебе вещий сон: чудится мне ночью, будто я закинул в Дон невод и вытащил тяжелый груз. Гляжу, что за чудо – а там моя сабля. От сырости вся ржою покрыта… И не выходит этот сон у меня из головы. Не проходит и двух дней, как является генерал-адъютант Ратьков…
– Любимец императора? – не удержался Ермолов.
– Именно. Будучи бедным штаб-офицером, он случайно узнал о кончине блаженной и приснопамятной государыни нашей Екатерины Алексеевны и тотчас поскакал с известием о том в Гатчину. И хоть встретил Павла Петровича на половине дороги, поспешил поздравить с восшествием на престол. Наградами его усердию были аннинская лента, звание генерал-адъютанта и тысяча душ…
«О, гатчинский сверчок, Бутов подлипало», – подумал Ермолов, а Платову только сказал:
– Вряд ли человек, столь быстрый в придворном усердии, может оказаться благородным!
– Угадал про подлеца! – воскликнул Платов, прибавив крепкое народное словцо. – Так вот, этот Ратьков возвратил мне по повелению императора мою саблю. Я, вспомнив свой сон, вынул ее из ножен, обтер о мундир свой со словами: «Она еще не заржавела, теперь она меня оправдает…» Презренный Ратьков увидел в этом – что ты думаешь? – намерение мое бунтовать казаков против правительства, о чем и донес государю. И вот я здесь!..
Они часто гуляли вместе – два великана, молодой и подстарок, – по славному городу Костроме, переходили по льду на правый берег Волги, где на холме некогда стояло укрепленное Городище, разрушенное полчищами Батыя, любовались Успенским собором XIII века и величественным собором Богоявленского монастыря, хаживали не раз в знаменитый Ипатьевский монастырь.
Святое для каждого россиянина место, усыпальница Ивана Сусанина, Ипатьевский монастырь, было в полуверсте от города, на другой стороне реки Костромы, впадающей в Волгу. Еще издали видны были его каменные зубчатые стены и башни, из которых самая высокая, названная по цвету крыши Зеленой, служила прекрасным местом для обзора города и его окрестностей.
Заговорившись, Ермолов с Платовым простояли однажды тут до самого вечера.
Небо вызвездило, февральский воздух был сух и чист. Казачий генерал изумлял Ермолова своими практическими сведениями в астрономии. Не зная греческих наименований, которые превосходно помнил Алексей Петрович, Платов указывал ему на различные звезды небосклона, приговаривая при этом:
– Вон Сердце Льва, вон Семизвездие… Вот эта звезда находится над поворотом Волги к югу… А вот та – над Кавказом, куда мы с тобой завтра бы бежали отсель, ежели бы не было у меня так много детей… Эта же, которая стоит правее Коромысла, находится над тем местом, откуда я еще мальчишкою гонял свиней на ярмарку…
Когда они возвращались, возле терема Романовых, в котором укрывался государь Михаил Федорович в годину польского нашествия, Платов остановился и вдруг предложил:
– Алексей Петрович, люб ты мне! Всем вышел: и умом, и статью, и храбростью. Слушай, женись-ка на любой из четырех моих дочерей. Женишься – назначу тебя командиром Атаманского казачьего полка!..
Пораженный, Ермолов только и мог ответить:
– Как же ты, Матвей Иванович, предлагаешь мне жениться, даже не испросив на это мнения дочерей своих?.. Адиатур эт альтера парс – надобно выслушать и другую сторону.
Ермолов все больше и больше увлекался латынью. Прибывший с ним в Кострому денщик будил его с петухами, и Алексей Петрович отправлялся к знатоку древнего языка, соборному протоиерею и ключарю Груздеву. Скоро он уже свободно читал в подлиннике римских авторов – Юлия Цезаря, Тита Ливия, любимейшего своего писателя Тацита, многотомные его сочинения «Истории» и «Анналы». В рассуждениях Тацита, для которого в истории не было правых и неправых, черпал Ермолов стоическую покорность судьбе.
Однако неуемная энергия и жажда деятельности, тоска по любимому делу точили и грызли Ермолова день и ночь. Мало с кем можно было и поделиться: многие его друзья были арестованы и находились в ссылке, а некоторые отреклись от него. Лишь немногие – и среди них верный Огранович – продолжали с Алексеем Петровичем небезопасную переписку. От Ограновича Ермолов узнал о поспешном вызове Павлом I Суворова из далекого Кончанского и назначении его главнокомандующим союзной армией в Италии против французов.
Как переживал, как страдал-опальный подполковник из-за невозможности участвовать в кампании! И изливал наболевшее на душе Платову, к которому все более привязывался:
– Только в одном судьба возбуждает мои сетования! Батальон артиллерийский, которому я принадлежал, находится ныне в Италии, в армии, предводимой славным Суворовым! Товарищи мои участвуют в подвигах русских войск! Многим Суворов открыл быструю карьеру. Неужто бы укрылись от него моя добрая воля, кипящая, пламенная решительность!..
– Эх, милый! – ответил тогда казачий генерал. – Мне скоро пятьдесят, я сив и изранен. И то еще думаю, что мое главное не позади, а впереди. Твое же и вовсе… Не торопись, успеется…
«Чьи слова повторил Матвей Иванович? – подумалось Ермолову. – Ах, да то же самое сказал некогда мне генерал Булгаков, когда просился я к Бакунину, в его несчастное дело!..»
Да, покоряйся судьбе! Как это говорится у незабвенного Вергилия?
Мчитесь, благие века! – сказали своим веретенам
С твердою волей судеб извечно согласные Парки…
Здесь, в Костроме, они с Платовым жадно набрасывались на газеты, получаемые губернатором Кочетовым и прокурором Новиковым, где освещался ход Итальянской кампании, ставшей триумфом Суворова и его чудо-богатырей.