— Другого? Так она, значит, давно замужем?
— Нет. Одна. Всю жизнь одна. Квартиру получила, живет отдельно от родителей.
— Не понимаю. А почему ж никому не сказала?
— А ты не догадываешься?
— Нет.
— Ну и не стоит. От страха ты и от Леси тогда шарахнулся, хотя здорово на нее запал. Я было к ней: «Вернись, я все прощу!» А она заладила, как чуть ли не все бабы в городе: «Хочу Ваню Мукаева». Ну что в тебе такого особенного, скажи?
— Ничего.
— Да теперь уж и я вижу, что ничего. В том смысле, что ничего особенного не осталось.
— Как же я попал к Зое?
— Как ко всем, так и к ней. «Здравствуй». — «Здравствуй». — «Зайдешь?» — «Зайду». — «Выпьешь?» — «Выпью». Посидели, наверное, поговорили, школу вспомнили. Дальше уж, Ваня, тебе виднее.
Он вспомнил вдруг Лору: «… подошел, взял то, чего тебе хотелось…» Наверное, даже не подумал, что жениться придется. А Зоя, наверное, только этого и ждала. Как же он, прежний, должен был на нее, наверное, злиться! Уж лучше б тогда прокурорская дочка.
— Почему же я тогда на Лесе не женился?
— Кто ж тебя знает почему. Ты три года от нее потом бегал. Да, видно, так и не убежал. Так что тренируйся, Ваня, по утрам тренируйся.
— Глупо как все получилось.
— Глупо?! Ты это называешь глупо?! Да у скольких людей жизнь пошла не туда, куда надо?! Валентина одна, Леся одна, я… Да, у меня вроде все теперь в порядке. Душа. Болит она, душа. Потому что любовь, она не цветок, ее не пересадишь из одного горшка в другой. И не вырвешь с корнем, чтобы потом взять да выкинуть, а другую на ее место посадить. Не приживается отчего-то. Хотя… Все проходит. Как Вэри Вэл любит говорить, на царя Соломона ссылаясь. И мы, Ваня, бываем философами. Значит, не судьба. Значит, все равно не любила. В этом смысле я бы тебе даже спасибо сказал…
— Замолчи!
— Что такое?
— Не хочу больше. Ничего не хочу.
Спирт все-таки его достал, хоть и выпил-то немного. Но не привык. Или отвык. Почему-то не радость кровь вспенила, а сгустила ее тоска. До черноты. Что ж это он был за сволочь? Захотелось зарыдать на плече у друга детства, зарыдать взахлеб.
— Плохо мне, Свисток. Ох как плохо!
— Ты это перестань, Ваня. Давай-ка я тебя к Зое отвезу.
— На чем?
— Как это на чем? Машина наша еще возле крыльца стоит. Поехали.
— Домой?
— Домой, домой. Да что ж ты так расстроился?
— Не знаю. Какая гнусность все это! Какая же гнусность! Гадость, дрянь. Женщины… Да, женщины. Это они… Они во всем виноваты. Та, первая. Я ее вспомнил. Надо же: вспомнил. Я потом их ненавидел. Всех ненавидел. Я их всех…
— Да что ж ты такое плетешь? Не налью я тебе больше ни грамма. Сволочи, что с человеком сотворили!
…Когда подъехали к дому, ему стало легче.
— Зое только не говори, что это я тебя на выпивку подбил, — виновато попросил Руслан.
— Ты боишься ее, что ли?
— Уважаю. Хорошая женщина.
Она смотрела сверху, из окна. Потом исчезла и встретила его уже на лестнице, в подъезде.
— Ванечка, да что ж это?
— Устал. Извини.
— Ничего-ничего.
— Все сейчас пройдет. Спирт это… Гадость. — Он почувствовал тошноту. Выдрать бы этот чертов предохранитель! Когда? Зачем?
Потом он лежал на диване, а Зоя прикладывала к голове мокрое полотенце.
— Какой тяжелый был день…
— Покушать ничего не хочешь?
— Может быть, супа горячего тарелку? Весь день на сухомятке, потом еще этот спирт. Б-р-р-р. — Даже передернуло всего.
— Да-да. Ты лежи, Ванечка, я принесу.
— Плохо мне, — пожаловался он Зое, хлебая через десять минут обжигающий вкуснейший суп.
— Болит? Где?
— Не знаю. — Когда желудку стало легче, он вспомнил и про ключи. Спросил осторожно: — Зоя, а мы с тобой ездили вместе на юг?
— На юг? Два раза ездили. Когда Головешкам было по пять лет и по семь. Тебе, Ванечка, путевку давали. Профсоюзную. Владлен Илларионович все семью нашу укреплял.
Значит, три года назад. Что ж, это подходит.
— А я там… Ну, в общем… — Он замялся. Как об этом спросить? — Женщины там не было?
— Какой женщины? — настороженно спросила Зоя.
— Ольга. — Он сунул руку в карман, сжал крепко серебряного дельфинчика и вспомнил: Ольга.
— Может, и Ольга была, — равнодушно сказала Зоя. — Кого только не было! И Маши, и Даши, и Светы. Ты же со мной и с Головешками не сидел. А танцами я и в молодости не увлекалась.
— Как же! Старуха! — улыбнулся он. Потом решился, достал из кармана брелок: — А эту вещь ты когда-нибудь видела?
— Ой, хорошенький какой! — По Зоиному оживлению он уже понял, что номер пустой. — А глазки-то, глазки! Камушки какие красивые! Нет, никогда раньше не видела. А что это? Ключи? Какие?
— От машины.
— От какой машины, Ванечка?
— Зоя, как у нас было с деньгами?
— В каком смысле? Я не понимаю.
— На что мы жили?
— На твою зарплату. И я работала. Две смены, полторы ставки. Подрабатывала. У меня мама на пенсии, она за Головешками присматривает. А что такое, Ванечка?
— Нет, ничего. Значит, дорогие вещи мы не покупали?
— Как это не покупали! А холодильник «Минск», а машину стиральную, а телевизор цветной, а гараж построили, а…
— Но бриллиантов я тебе не дарил.
— Ой, Ванечка! Да откуда ж им у тебя взяться, бриллиантам-то!
— А дома меня часто не было?
— Спроси лучше, когда был.
— Ладно. — Он тяжело вздохнул, отставил в сторону пустую тарелку: — Хороший суп.
— Еще?
— Нет, хватит. Спасибо. Надо бы как-нибудь поужинать вместе.
— А что мы каждый вечер делаем? — удивилась Зоя.
— Не так. Красиво. Свечи, шампанское. Ресторанов приличных, я так понимаю, в городе нет?
Зоя даже рот приоткрыла:
— Ресторанов?!
— Ты столько для меня делаешь. — Он взял Зоину руку, приложил к губам. Осторожно. И поцеловал не с чувством, с уважением. В самом деле: как нянька за маленьким ребенком. Если бы в прежней жизни от той женщины хоть крупиночку да этой бы Зонной любви! Ведь холодно было, пусто. Чем же он был так занят, что не разглядел этого и не оценил?
Снова положил в карман брелок с ключами. Потом вдруг сказал:
— Мне надо пойти. В одно место.
— Да куда же, Ваня?
— Ненадолго. И не к женщине, ты не думай. По делам.
— В засаду, что ли?
— Где ты слышала эти глупости? — слегка разозлился он. — В засаду!
— От тебя, — невинно посмотрела на него Зоя.
— Да-а… Просто по делу. Не больше часа, честное слово.
— Иди, чего уж.
Он просто не мог ждать до завтра. Какой важный в его жизни день! И закончить его надо достойно.
…На стоянке дежурит тот же парень, что и в прошлый раз. И опять:
— Эй, мужик! Ты куда?!
— Следователь Мукаев. Мы с вами уже встречались.
— А! Ну что, нашелся хозяин? — Парень кивнул на «Мерседес».
— Ключи нашлись. А насчет хозяина выясняем.
— Что, бандит оказался?
— Вроде того. Слушай, я его, быть может, в скором времени отгоню, этот «Мерседес». К прокуратуре. Ты уж извини, что денег больших получить не удалось.
— Бывает. Зато к закону подлизался. Мало ли что?
— Это точно.
Он достал ключи, посмотрел на парня. Тот пожал плечами: мол, делайте что хотите, и отошел. Да, ключи были от этой машины. Открыл дверцу, заглянул в салон. Дорого, красиво, сиденья обтянуты черной кожей. Его машина. В душе шевельнулось ласковым мохнатым зверьком чувство гордости, пушистой лапкой тронуло забившееся сердечко. Его машина. А на руле «костыль», точно.
Сел за руль, огляделся. Да, коробка-автомат, как он и предполагал. Сиденье отрегулировано точно под него. Хорошо, удобно. Кондиционер, руль с гидроусилителем, стеклоподъемники. Везде автоматика, и, кажется, он неплохо во всем этом разбирается. Вздрогнул вдруг: на соседнем сиденье черная кожаная куртка. Его? Он ездил в этом «Мерседесе» одетый в дешевую кожаную куртку с рынка? Странно. Пошарил в ее карманах: пусто.
Открыл «бардачок». Вот тут сердце снова дрогнуло. Не от радости, от тревоги. В «бардачке» лежал пистолет. Он вспомнил: «Макаров». Взял его, повертел в руках. Говорят, он был неплохим стрелком. Хотя почему это был? Но оружие не нравилось, не вдохновляло. Тяжелая, неприятная штуковина. Брезгливо поморщившись, положил пистолет обратно в «бардачок». Потом как-нибудь. В другой раз. С пистолетом из его воспоминаний связано что-то очень неприятное, больное. Потом заметил вдруг уголок пластиковой карточки, потянул за него. Это были водительские права. И теперь уже сердце быстро-быстро заколотилось.
Фотография была его, число, месяц и год рождения его, имя с отчеством тоже его. Все в полном порядке. И только потом он сообразил, что права эти выданы на имя Саранского Ивана Александровича. И фамилия эта незнакомой не показалась.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Ночь
Лежал без сна и думал, думал, думал… Кожаную черную куртку он зачем-то взял с собой. Когда брал, сделалось вдруг неприятно. Что-то дурное было связано и с этой дешевой курткой. Заподозрил даже, что все эти неприятные вещи не хочет вспоминать нарочно. Потому что боится, вот и блокирует память. Невольно, но воспоминания, связанные с нехорошими, злыми вещами, отрезаны от прочих. Они словно заключены в капсулы. Капсулы эти все состоят из непрозрачной оболочки, и, чтобы она растворилась и содержимое подействовало на организм, надо приложить усилие. Но — страшно. Он, как упрямый больной, не хотел глотать эти капсулы. Мучился, но не хотел.