Она почувствовала себя дочерью, которой хорошо, которой ничего не угрожает, потому что он рядом.
- Расскажи о себе, - попросила она, подавшись к нему. - Я знаю, тебе это будет неприятно, но...
- Почему неприятно? Ты знаешь, мне так сейчас хорошо - выпил в самый раз, - и все плохое, что во мне есть, отступило. Знаешь, о чем я подумал?
- О чем?
- Я подумал о том, что через полгода мы, может быть, будем лежать вот так рядом, а ты будешь совсем другая...
- Красивая и другая?
- Да.
- А может, не надо ничего делать? Пройдет полгода, и ты привыкнешь ко мне, перестанешь замечать мои ноги и лицо?
- А голубцы с блинами останутся?
- Они будут еще вкуснее, ты увидишь.
- Нет, так не получится. Мы уже выстрелились из пушки. Если мы вернемся назад в дуло, то ничего хорошего не получится. Представь себе Юлия Цезаря, решившего не переходить Рубикон? Или Колумба, махнувшего рукой на Америку? Или Македонского, в сердцах плюнувшего на Гордиев узел?
- А ты представь Трумэна, повернувшего самолет с бомбой от Хиросимы... Или лучше Джона Кеннеди, решившего не воевать с Россией, а договариваться.
- Нет, я не могу так. Я не смогу смотреть на тебя, как на недописанную книгу... И потом эти зубы... Я их боюсь.
- Тебе это нужно?- прошептала Даша, помолчав.
- Да...
- Почему?
- Мы познакомились с ней в палате... Да, в палате...Слушай, налей стакан, а? Я складнее и веселее рассказывать буду?
Даша пошла за вином, хотя ей очень не хотелось напрягать ковалентную связь, возникшую вокруг них.
13. Лора и ее мужчина..
- Мы познакомились с Лорой в палате... - продолжил Хирург, выпив стакан "Трех семерок".
- Ее звали Лорой?
- Да...
- Лора... - повторила Даша, пытаясь представить фатальную женщину Хирурга.
- Да. Лора. Она смахнула на своем "Феррари" придорожный столб и была вообще никуда. Все переломано, а головка правого бедра так грохнулась, что смотреть на нее было больно.
А сама - вообще тихий ужас... Господь, наверное, похмельный синдром испытывал, когда ее лепил. А я - молодой, напористый, умный. Она как на бога смотрела. Она смотрела, и я чувствовал себя богом. Она смотрела на меня, а я, надо сказать с курса так четвертого, себя уважал, потому что почти все сокурсники были по сравнению со мной деревянными, в профессиональном плане деревянными. Пальцы у меня сами по себе все делали. И я стал богом. И сказал себе - ты поднимешь ее на ноги, и не только поднимешь, но и сделаешь то, что может сделать только бог.
И я сделал. Эту ее головку я так прикрутил - особые винты и отвертки пришлось придумать, и срослось все как капельки ртути. Она сама мне помогла. Она поверила, что я бог. Потом все остальное сделал. И посмотрел на нее, отря пот со лба, и сник. Не божье дело увидел. Изнутри все залатал, а снаружи - собаке не кинешь. И у нее та же мысль на лице. Знаешь людей? Спасешь их от верной смерти, а они смотрят и еще чего-то ждут. И она смотрела. "Зачем мне эти ноги? Эти груди? Эта задница? Они все равно никому не нужны. Нет, ты не бог... Не бог, потому что я не хочу жить". Я ее понял. Представь, кругом Эдемский сад, сам Господь Бог меж кустов прохаживается, а ты - обезьяна. А если обезьяна, значит, не по образу и подобию...
- А ты тогда уже был красив?
- Да как тебе сказать... Ну, было у меня кое-что. Знаешь, это студенческое... Когда мы косметику проходили, я в морг не ходил, как остальные, я себя перед зеркалом правил...
- Над тобой, наверное, смеялись...
- Нет. Большей частью люди у нас на курсе серьезные был. И смотрели не на то, как я изменился, а в корень смотрели.
- И что было с этой Лорой?
- В общем, когда я ее подлечил и подготовил к выписке, она посмотрела мне в глаза, и я раскис и сказал, что это еще не все. Сказал, что планы у меня насчет нее наполеоновские. Она обрадовалась, и спросила, что надо с ее стороны. Я написал на бумажке, и через неделю мы с ней оказались в ее поместье под Нарофоминском.
Там все уже было готово, вплоть до хорошего портвейна, - спирт я презираю, тогда презирал, сейчас, ты уже знаешь, хоть политуру размешай - выпью, - и начал ее лечить. Мозги вправил, думал, что вправил, келоиды удалил, - терпеть не могу эти грибы, особенно на лице, подправил носик, грудь, задницу, скулки, подбородок прорисовал, причем работал на риске, ты же понимаешь, одно неверное движение и все. Но обошлось. Все сделал, как надо. И сел в лужу. Как только бинты с нее сняли, и я посмотрел, так кровь у меня и потекла. Из души потекла. Такая лапушка получилась. А я, уже не стыдно сказать, тогда мальчиком был не целованным. И потому, наверное, сделал ее себе под сердце, нет, не под сердце - под глаза. И еще подсознательно вложил в черты непреклонность - то, что мне порою не хватало. И попал в десятку. Как только бинты с нее слетели, так меня и не стало. Весь я в нее вобрался. Весь в нее вошел, и от меня ничего не осталось. А она в зеркало посмотрела, потом на меня. И знаешь, так посмотрела... Я потом уже понял, как. Как на интерьерного оформителя, достойного похвалы и царского вознаграждения. Молодец, мол, деньги на совесть отработал. Но потом все закрутилось, завертелось, и стали мы с нею жить. Через полгода я хотел уйти, будущее, наверное, чувствовал. Но она не пустила. Не хотела отпускать к другим. Сначала было хорошо. Все эти супермодели перед нею выглядели искусственными. И я ее с большим удовольствием трахал. Трахал, потому что о любви и речи идти не могло. Любовь - это другое. Это когда ты видишь другое. И тебя видят другим. У тебя может быть брюхо и уши разные, а тебя любят... Любят, потому что видят, каким тебя бог сочинил, а не сделала жизнь, обстоятельства и наследственность... И скальпель.
- Ты себе противоречишь. Сначала говорил, что влюбился, потом что трахал. И этот твой рассказ о ней с первым рассказом не вяжется.
- Естественно. Я же поэт в душе. А поэты не повторяются и весьма противоречивы. Особенно после "Трех семерок".
- Рассказывай дальше, поэт...
- Хватит...
- Почему?
- Видишь ли, ты не все сможешь понять правильно, потому что еще не видела жизни. В отличие от тебя Лора была некрасивой, и стала красивой. То есть у нее в биографии были и альфа и омега, и вершки и корешки. А ты видела лишь половину жизненного спектра, ты не была, еще не стала мамзелью, от одного вида которой мужчины мычат и дуреют. Что-то мысли у меня вкривь и вкось пошли... Это от трезвости...
Они помолчали. Первым тишину нарушил Хирург.
- Так ты отдашь мне свое тело? - спросил он смеясь.
- Отдам, - покраснела Даша. Слава богу, было темно.
- Ты, наверное, боишься...
- Боюсь. Но пока не очень сильно боюсь.
- Ну и прекрасно...
- Рассказывай дальше, а потом можешь выпить. Бросила она тебя, да?
- Естественно. Все женщины бросают. Поэт Драйден писал:
Всё сплошь до конца - потери:
Погоня твоя - за зверем!
В любви изменили все,
Никто не остался верен.
Все бросают, и ты бросишь.
- Не брошу.
- Ты сказала, и я услышал: "Я обещаю тебе милостыню. Милостыню в виде верности". А мне милостыни не надо. Мне самого себя почти хватает. И потому я не хочу жертв. Я хочу, чтобы ты стала тем, кем хочешь быть. И через год подошла и сказала, Слушай, Витя, я...
- Тебя зовут Витя?
- Какое это имеет значение?
- Должна же я как-то звать тебя к ужину?
- Зови, как хочешь...
Помолчав минуту, он сказал, глядя в потолок:
- Знаешь, я попрошу тебя только об одном. Я прошу, чтобы в наших отношениях не было подлости и обмана. Это плохо, когда ты любишь, а к тебе приходят и говорят: "Прости милый, я полюбила другого. И я хочу с ним спать". Это плохо. Но гораздо хуже, когда тебя нежно целуют в щечку, шепчут слова любви, а потом мчатся на такси любить другого. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы не было измены.
- Я так и знала, что у тебя все в порядке.