Коллега и традиционный оппонент Сотниченко Костя Логвинов вполне резонно возразил:
- Если уж навлекать подозрение, то на конкретное лицо, на того, кому мстишь, с кем сводишь эти самые счеты. Где в таком случае записка, письмо, хоть какой-то намек? - Он подумал и закончил: - И потом, Волонтир не стал бы запирать дверь на внутренний крючок, это уж как пить дать.
Крыть было нечем, и пусть Логвинов не произнес слово "убийство", оно словно повисло в воздухе. Очевидно, все мы подумали об одном и том же: исключив несчастный случай, а за ним самоубийство, остается предполагать худшее. Этот момент будто послужил сигналом для участников осмотра: быстрее задвигались люди, чаще стал вспыхивать блиц фотоаппарата.
Вплотную к флигелю подогнали машину "скорой помощи", погрузили в нее труп.
К девяти часам медленно и нерешительно над городом взошло тусклое солнце. Сумерки нехотя отступили под его холодными косыми лучами, и непонятно было: утро это или вечер, за которым вот-вот снова наступит ночь.
Я стоял посреди узкого, как пенал, двора и, выдыхая из легких остатки тухлой нечисти, которой успел наглотаться в доме Георгия Васильевича Волонтира, занимался тем, что на военном языке называется рекогносцировкой. Я не случайно воспользовался военным термином, поскольку и в самом деле чувствовал себя как на поле боя после газовой атаки.
Свежий воздух быстро привел меня в чувство: дышать стало легче, а зрение постепенно приблизилось к положенным ста процентам. Пора было приниматься за работу.
Двор (я уже говорил об этом) был похож на длинный и узкий школьный пенал. Флигель Волонтира - небольшая мазанка с одним, наглухо закрытым ставнями окном - находился на том месте, которое в пенале соответствует торцу. Напротив, в глубине двора, темным контрастным пятном на фоне белого снега выделялись хозяйственные постройки. С двух других сторон, параллельно друг другу, стояли два дома-близнеца - двухэтажные, дореволюционной постройки, здания с так называемыми архитектурными излишествами на наружных стенах. Один, тот, что находился слева от меня, пустовал: людей выселили, окна заколотили досками. Дом был предназначен на снос. Сквозь отвалившуюся местами штукатурку торчали ребра ветхой дранки, а подъезды, обращенные внутрь двора, зияли немыми бездонными дырами. Брусчатка, которой был вымощен двор, в нескольких местах осела и походила на изваянное в камне море в легкую штормовую погоду. В общем, картина невеселая. Слегка припорошенные снегом кучи мусора, битого стекла дополняли ее и делали совсем мрачной. Впрочем, жителей второго дома этот пейзаж скорее всего радовал, ибо напоминал о том, что в самое ближайшее время им тоже предстоит покинуть темный, неуютный двор с покосившейся колонкой в центре и переехать в новые, благоустроенные квартиры. Пройдет несколько месяцев, на этом месте построят новый дом или разобьют сквер с модерными, неудобными для сидения скамейками и коротко остриженными газонами, и мало кто вспомнит о старом здании, некогда украшавшем улицу своим лепным фасадом, высокими окнами, крутой черепичной крышей...
Мои праздные размышления о судьбе обреченного на снос строения прервал Костя Логвинов. Он вышел из подъезда и, ежась в своем коротком замшевом пальто, показал большим пальцем вверх, что означало: "Есть новости, и неплохие". Повинуясь его знакам, я вошел в подъезд. Внутренние стены, выкрашенные синей масляной краской, были покрыты разводами инея. От них несло таким холодом, что я с невольным сожалением вспомнил об оставшемся дома старом, но теплом пальто и подумал, что зря не послушал жену и надел плащ на тонкой подкладке из искусственного меха.
- Нам в четвертую квартиру, - сообщил Костя и, как человек, успевший освоиться в новой обстановке, стал быстро подниматься на второй этаж, перепрыгивая через ступеньки.
Лестница была широкая, с массивными, вытертыми до глянца перилами. Из большого овального окна, напоминающего неправильной формы иллюминатор, на межэтажную площадку падал дневной свет. Пожалуй, здесь было светлее, чем во дворе.
На втором этаже мы попали в высокий, выложенный кафелем холл, от которого шли два просторных коридора.
Нужная нам квартира с жестяной "четверкой" на двери была рассчитана на несколько семей: рядом с кнопками звонков в стандартные рамки были вписаны фамилии жильцов.
Минуя высокие массивные двери, выстроившиеся по обе стороны коридора, Логвинов провел меня в огромную квадратную комнату, где нас встретила худенькая, ниже среднего роста, женщина лет тридцати.
- Ямпольская Елена Борисовна, - представил ее инспектор и тут же попросил: - Елена Борисовна, повторите, пожалуйста, этому товарищу то, что рассказали мне.
Женщина перевела на меня большие печальные глаза, как бы раздумывая, действительно ли необходимо повторять, прошла к окну и присела у письменного стола.
- Хорошо, - сказала она, кутаясь в пуховый платок, и мне показалось, что она греется от света настольной лампы. - Что именно вас интересует?
- В котором часу вы легли спать?
- В половине третьего, - не меняя выражения, ответила она.
- Почему так поздно?
- Работала.
Особой разговорчивостью Ямпольская, видно, не отличалась, и Логвинов пришел ей на помощь:
- Елена Борисовна - переводчица. Как раз вчера ей принесли работу на дом, - и, обращаясь к ней, уточнил: - Я вас правильно понял?
Облокотившись на подоконник, я стоял метрах в трех от письменного стола и почему-то не мог отвести взгляда от рук женщины, на которых сквозь тонкую кожу проступали веточки кровеносных сосудов.
- Я болею, - нашла нужным пояснить женщина. - Руководство нашего института попросило выполнить срочную работу. Перевод надо сделать сегодня к вечеру.
"Поболеть не дают человеку, - молча посочувствовал я. - А тут еще мы..."
- Около двух ночи, - продолжала Елена Борисовна, желая быстрее закончить, по-видимому, тяготивший ее разговор, - я подошла к окну. Во дворе увидела Игоря Михайловича Красильникова.
Я поймал на себе быстрый Костин взгляд, но тогда он мне ни о чем не сказал и я не придал ему значения. Позже Логвинов объяснил, что в первый раз Ямпольская назвала Красильникова только по имени, и это, учитывая небольшую разницу в их возрасте, воспринималось естественно. Сейчас к имени прибавилось отчество. Расхождение, казалось бы, незначительное, но оно обратило на себя внимание инспектора. День спустя я тоже понял значение этой разницы, а пока внимательно слушал продолжавшийся между ними разговор.
- Вы сказали "около двух". А точнее? - спросил Логвинов.
- Не знаю. - Поколебавшись, Елена Борисовна добавила: - На часы не смотрела. Легла в половине третьего, а видела его приблизительно за полчаса до этого.
"Что ж, арифметика простая, но, как показывает практика, вполне надежная".
- Вы посмотрели в окно случайно или что-то привлекло ваше внимание?
- А что могло привлечь мое внимание? - не поняла Ямпольская.
- Ну, шум, какие-нибудь звуки...
- Нет, я подошла к окну случайно.
"Побольше бы таких случайностей", - подумал я.
- Красильников вышел из дома Волонтира - так вы сказали, - напомнил Логвинов.
- Да.
- Вы уверены, что не ошиблись? Может быть, он просто остановился около флигеля? Возвращался домой, приостановился, чтобы прикурить, например, и пошел своей дорогой.
- Он не курит, - сказала Елена Борисовна.
Костя снова послал в мою сторону многозначительный взгляд.
- К тому же я видела, как он захлопнул за собой дверь.
"Захлопнул", - отметил я про себя.
- У него было что-нибудь в руках?
- Нет, кажется, ничего. Я не видела, - уточнила она.