Скептически фыркнув, здравый смысл уступил место здоровому сибаритству.
Жизнь стала определенно налаживаться. С любовницами Джеймс решил повременить, утомлен бурной неделей в бухте Абу-ль-Фаварис. Он бездельничал, спал до обеда, фланировал по бульвару в те часы, когда солнце милосердно к приезжим; принимал целебные грязевые ванны, затевал разговоры с незнакомыми людьми, болтая о пустяках и прихлебывая красное вино из глиняных чаш; раскланивался с привлекательными девицами и делал заметки на будущее.
Короче, с пользой тратил часы досуга.
Трижды в день он ел люля-кебаб, завернутый в тончайшую лепешку, шиш-кебаб на вертеле, политый кислым молоком, джуджа-кебаб из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черную» похлебку на бараньей крови с кардамоном. В перерывах между этими трапезами он ел в разумном количестве нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.
О, халва!
Возникало опасение, что новые камзолы придется распускать в талии.
Один раз он заглянул в публичный диспутарий, где насладился спором тридцати улемов в полосатых халатах с тридцатью улемами в халатах из кашемира, расшитых шелком. Спор мудрецов шел о разнице между великим и низменным, как мнимой величине, и закончился общей дракой. Джеймс получил огромное удовольствие, разнимая улемов. Один из них, самый образованный, а может быть, самый буйный, оборвал ему с камзола цвета корицы один золоченый крючок.
Потом, остыв, мудрец извинился, достал иголку с ниткой и пришил крючок собственноручно. Да так, что любой портной обзавидовался бы.
После визита в диспутарий Джеймс почувствовал себя созревшим для горних высот мудрости. Заводя разговоры под красное винцо, он оставил пустяки, не заслуживающие доброй драки, и принялся обсуждать вещи возвышенные, можно сказать — философские. Нет истинной дружбы на земле. Добро и зло — яркие погремушки для наивных идиотов. После меня хоть потоп. Живи сегодняшним днем. Все женщины... Ну хорошо, не все. Вы, сударыня, счастливое исключение.
Но в целом-то вы со мной согласны?
С ним соглашались.
Или спорили, что, в сущности, лишь увеличивало количество мудрости на земле.
Похоже, не только у Джеймса Ривердейла недавно рухнули идеалы. На бульваре Джудж-ан-Маджудж хватало скороспелых циников, случайных мизантропов и взрослых, опытных, славно поживших на белом свете людей от пятнадцати до двадцати пяти лет, которым прописали лечение курортом.
— Хаммам! Банный день! Парим, моем! Чешем пятки, вправляем мослы...
— Пеналы! Каламы! Чернильницы!
— Кому древний артефакт? Из Жженого Покляпца?! Из Цветущей Пустыни?!
— Халва!
— Публичные казни! Все на площадь Чистосердечного Раскаяния!
— И вот эта пери, чьи бедра — кучи песка, а стан подобен гибкой иве, покачиваясь и смущая умы, говорит мне голосом, подобным свирели: «Пять дхармов, ишачок, и стели коврик хоть здесь...»
— А ты?
— А что я? Постелил...
— Халва-а-а-а-а!
— Рустенские клинки! Лалангские копья! Сами колют, сами рубят!
От разносчика халвы до наемного зазывалы, что драл глотку перед оружейной лавкой, было ровно девять с половиной шагов. Это если идти по прямой. Зачем Джеймс считал шаги — неизвестно. И зачем решил зайти к оружейнику, тоже осталось загадкой; в первую очередь для него самого. Покупать копье, которое, согласно рекламациям, само колет — орехи, что ли? — он не собирался.
Любому копью-самоколу Джеймс Ривердейл предпочитал рапиру в правой руке и дагу в левой. Но отпрыск семьи, поколение за поколением рождавшей учителей фехтования, сам отменный боец, любимец маэстро Франтишека Челлини, прошедший полный курс воинской гипноконвертации в хомобестиарии храма Шестирукого Кри; человек оружия до мозга костей...
Странно, что он не явился в эту лавку сразу по приезде в Баданден.
Должно быть, цветущие абрикосы отвлекли.
Наличие зазывалы наводило на грустные размышления. Хороший клинок не требует, чтобы про него орали на весь бульвар. Настоящий булат из Рустена любит тишину, потому что, как правило, провозится контрабандой. Но, шагнув за порог и окинув взглядом стойки с товаром, предназначенным для нанесения ран разной степени тяжести, Джеймс понял: все не так уж плохо.
Вполне славные крисы из Мальтана.
Можно кое-что подобрать из стилетов.
Копья — дерьмо.
Раздолье для любителей ятаганов.
Рустенские сабли — подделка.
Есть приличные бретты с чашкой в «пол-яйца».
В глубине лавки хозяин, бойкий толстячок, обсуждал с клиентом достоинства охотничьей шпаги. Клиенту нравился длинный и прочный клинок, расширявшийся к острию на манер лопаточки. И рукоять нравилась. Но поперечная чека, вставленная в отверстие лопаточки, ему казалась недостаточно надежной.
Хозяин же уверял, что чека несокрушима, как Овал Небес.
— Слона удержит! Дракона!
— Так уж и дракона... — сомневался клиент.
— Левиафана!
Охотничья шпага мало заинтересовала Джеймса. Такие в Реттии называли «свинскими мечами», и ходили с ними не на слона, и уж тем более не на дракона, а на дикого кабана.
Должно быть, клиент — страстный любитель кабаньей печенки...
Он повертел в руках тяжелый палаш-зульфикар с раздвоенным острием и вернул обратно на стойку. Палаш не вдохновил, несмотря на экзотичность «жала». Разочаровал и легкий фламберж с волнистым лезвием — главным образом, ценой. Метнув в мишень три кинжала бахарской работы, один за другим, Джеймс состроил кислую мину.
И наконец взял ту бретту, на которую положил глаз еще при входе.
«Никогда не стоит явно демонстрировать свой интерес, — учил его дед. — Кто бы на тебя ни смотрел, в открытую или исподтишка, враг или торговец, оставайся невозмутим. Впрочем, дорогой внук, не в коня корм. Это понимаешь только с годами...»
Джеймс тайком улыбнулся.
Мы, циники, и в молодости бесстрастны, как скала.
Он сделал пару пробных выпадов, глубоких и нарочито медлительных. Взял ряд небрежных парадов: приму, терцию, круговую секунду. Со стороны могло показаться, что молодого человека атакуют шквалом секущих ударов. Завершилась серия уклонением одновременно с глубочайшим
при котором левая рука оперлась о пол.
Получилось недурно.
Очень длинный и тяжелый клинок бретты позволял на рипосте удачно сыграть корпусом, выдергивая оружие в другую плоскость.
— Не ахти, — сказали за спиной.
Не оборачиваясь, Джеймс повторил всю серию, от первого выпада до завершающего рипоста с
* * *
Разумеется, это был не хозяин лавки.
Хозяин бы себе никогда не позволил фамильярности.
Это был клиент.
В определенной степени, выражаясь слогом трубадуров, Джеймс смотрел в зеркало. Любитель «свинских мечей» оказался с ним одного роста. И сложен был примерно так же: сухой, гибкий, подвижный. «Звоночек», шутил дедушка Эрнест, находясь в добром расположении духа.
Одевался клиент не по баданденской — скорее по южно-анхуэсской моде. Хубон на волосяной подкладке, формой напоминающий доспехи; широкие, туго простеганные штаны до колен. На плечи «охотник», как молча прозвал его Джеймс, набросил короткий плащ. Голову венчала шляпа с узкими полями.
Но что касается лица, то зеркало оказалось кривым.
Лицо под шляпой подходило скорее бюргеру-пивовару, мало гармонируя с телосложением записного дуэлиста. Брюзгливый рот, одутловатые щеки. Мешки под глазами. На висках — косые залысины; на затылке волосы собраны в щеголеватый пучок — черно-серебряный, как первый из двух новых камзолов Джеймса. Рябые щеки — последствия оспы или кожной болезни. Шрамик на левой скуле: звезда о семи лучах. Под кустистыми бровями, спрятавшись в норы глазниц, блестели две вишни — влажные, очень темные.
И орлиный нос с нервными ноздрями.
Раньше, беседуя с хозяином, «охотник» стоял к Джеймсу спиной. Молодой человек не мог видеть его лица. Разве что мельком, когда «охотник» слегка поворачивал голову, изучая приглянувшееся оружие. И все равно казалось, что у него было другое, более подходящее лицо.
А это ему приспособили от случайного чужака, на скорую руку.
Потехи ради.
«Что за дурацкие мысли?!» — одернул себя Джеймс. В самом деле, для выпускника хомобестиария Шестирукого Кри, человека, одной из трех боевых ипостасей которого был гнолль-псоглавец, он мыслил слишком косно. Если ты видел человеческие лица у птиц, львов и козлов или бычью морду над мощными плечами богатыря, как у Иржека Чапы, добродушнейшего борца-минотавра, с кем ты выпил после занятий немало сладкого мускателя...
— Желаете попробовать?
В словах Джеймса крылся вызов.
Хозяин лавки благоразумно исчез без промедления. К чему мешать благородным господам делиться друг с другом секретами искусства? Видимо, он сталкивался с подобными случаями не в первый раз. А иногда даже имел от. этого кое-какую выгоду.
Но недоверчивый собеседник вдруг улыбнулся, разом сняв напряженность ситуации. Когда рябой улыбался, лицо его становилось гораздо симпатичней, прямо-таки лучась обаянием.
— Я не хотел вас обидеть, сударь. Простите, если мой комментарий показался вам оскорбительным. Конечно же, я хочу попробовать. Только, умоляю вас, давайте помедленнее... Мне хотелось бы вникнуть в суть приема, а не провоцировать ссору. Полагаю, вы тоже не сторонник рейнконтра?
Джеймс кивнул, оттаивая. Рейнконтром в школах фехтования называли бой без правил.
— Эй, хозяин! — рябой огляделся. — Дай-ка нам пару шелковых пуговиц!
— Зачем? — поморщился Джеймс.
Он не был поклонником пуговиц, обтянутых шелком — их надевали на острия шпаг во время учебных поединков.
— Смею надеяться, сударь, мы с вами достаточно опытны?
В качестве согласия рябой обнажил шпагу, висевшую у него на поясе, и отсалютовал Джеймсу. В ответ молодой человек приветствовал «охотника» бреттой, которую до сих пор держал в руке — и без предупреждений перешел к действиям, двигаясь с демонстративной неторопливостью.
Финтом в кварту он вынудил соперника сделать шаг назад. Затем, притворившись, что замешкался с продолжением, спровоцировал серию ответных ударов, коротких и быстрых, наносись они в настоящем, а не договорном бою. Этой атаке, в которой чувствовалась школа, Джеймс противопоставил ряд академически четких, выверенных, что называется, «до ногтя» парадов. И в тот миг, когда звон клинков достиг апогея — так опытный дирижер сердцем чувствует нарастающее крещендо оркестра — молодой человек провел требуемый
Не очень глубокий, но вполне достаточный.
Кончик бретты легонько тронул локоть «охотника».
— Туше!
— Блестяще! Признаюсь, я был не вполне прав, споря с вами...
Похвала, скажем честно, приятна даже самым прожженным циникам. Джеймс подумал, что ошибся с первоначальной оценкой рябого. Вне сомнений, достойный сударь. Весьма достойный.
И готов признать ошибку вслух, что есть признак благородства.
— Еще раз?
— Конечно! Что вы скажете, если я...
Рябой попробовал в конце серии достать клинком голову уклоняющегося Джеймса — и не достал. Вместо этого длинная бретта еле слышно уколола его в правый бок. Войди рапира всерьез, у «охотника» возник бы повод опасаться за свою драгоценную печень.
— Превосходно!
— Вы мне льстите...
— Ничуть! Позвольте, я рискну повторить вслед за вами...
Джеймс кивнул и поменялся с «охотником» ролями, перейдя в атаку. Парады рябого выглядели более чем прилично; правда, им недоставало блеска. Повторяя
рябой применил тот самый глубочайший вариант с опорой левой рукой об пол. Вышло неплохо, но в последний момент задняя нога «охотника» чуть поехала.
Удерживая равновесие, рябой больше, чем следовало бы, наклонился вперед. Выпад получился длиннее задуманного, и острие шпаги разорвало ткань камзола на боку Джеймса Ривердейла.