Не знаю, как вам, но мне не слишком по душе южная сторона Ганновер‑сквер; дома здесь узкие и высокие — не ниже четырех этажей, окна идут ровными рядами, а здания настолько похожи, что напоминают сплошную стену. Так или иначе, мистер Норрелл (не разделявший моего предубеждения) остался доволен — в той мере, в какой может быть доволен джентльмен, проживший более тридцати лет в усадьбе, окруженной парком, лесами и фермами, иными словами, джентльмен, чей взгляд из окна никогда не оскорбляло зрелище чужой собственности.
— Дом, конечно, маловат, — сказал он, — но я не жалуюсь. Сами знаете, я готов поступиться собственным удобством.
Чилдермас ответил, что дом больше, чем большинство остальных.
— Неужто? — удивился мистер Норрелл. Его особенно возмутила малость библиотеки, в которой нельзя было разместить и треть необходимых книг. Он спросил Чилдермаса: где лондонцы держат книги? Или они вообще ничего не читают?
Мистер Норрелл не пробыл в Лондоне и трех недель, как получил письмо от миссис Годсден, о которой никогда прежде не слышал.
«…Понимаю, как это возмутительно, что я пишу Вам, человеку совершенно незнакомому; без сомнения, Вы спрашиваете себя: „Кто эта назойливая особа? Я впервые о ней слышу!“ и считаете меня несносной, дерзкой и т.д., и т.п., но Дролайт — мой близкий друг; он и уверяет, что Вы — добрейшая душа и ничуть меня не осудите. Мне не терпится свести знакомство, и я сочту за величайшую честь, если Вы осчастливите нас своим обществом в четверг вечером. Пусть неприязнь к многолюдству Вас не останавливает — я сама терпеть не могу шумные сборища и приглашу на встречу с Вами лишь самых близких друзей…»
Такого рода письмо никак не могло произвести благоприятное впечатление на мистера Норрелла. Тот быстренько проглядел его, отложил с легким возгласом недовольства и вернулся к книге. Через некоторое время зашел по утренним делам Чилдермас, прочел письмо миссис Годсден и спросил, как мистер Норрелл намерен на него ответить.
— Отказом, — сказал мистер Норрелл.
— Да? Мне написать, что вы обещались быть в другом месте? — спросил Чилдермас.
— Если хотите.
— А вы действительно обещались?
— Нет, — сказал мистер Норрелл.
— А! Так вы отказываетесь из‑за множества приглашений в другие дни? Боитесь переутомиться?
— Нет у меня никаких других приглашений, как вам прекрасно известно. — Мистер Норрелл читал еще минуту‑две, потом произнес (обращаясь, вероятно, к книге): — Вы все еще здесь?
— Да.
— Ну ладно, — проговорил мистер Норрелл. — Что такое? В чем дело?
— Мне думалось, вы прибыли в Лондон, дабы показать людям, что представляет собой современный маг. Вряд ли имеет смысл все время сидеть дома.
Мистер Норрелл не ответил. Он взял письмо и проглядел его еще раз.
— Дролайт… Кто это? Не знаю никакого Дролайта.
— Я тоже, — заметил Чилдермас. — Зато я знаю другое: сейчас не время пренебрегать вежливостью.
В восемь часов вечера мистер Норрелл в лучшем сером сюртуке сидел в карете, гадая, кто такой близкий друг миссис Годсден, Дролайт, как вдруг обнаружил, что карета больше не движется. Выглянув из окна, он увидел освещенное уличным фонарем скопление людей, лошадей и карет. Полагая, что все, как и он, путаются в лондонских улицах, мистер Норрелл решил, будто кучер с лакеем заблудились и, стуча по крыше кареты тростью, закричал:
— Дэйви! Лукас! Вы что, не слышали, как я сказал: «На Манчестер‑стрит»? Почему не узнали дорогу перед тем, как выезжать?
Лукас, с козел, объявил, что они на Манчестер‑стрит, однако вынуждены ждать, потому что перед домом выстроилась целая вереница карет.
— Перед каким домом? — вскричал мистер Норрелл.
Лукас объяснил, что перед тем домом, в который они направляются.
— Нет, нет! Ты обознался, — сказал мистер Норрелл. — Там будет совсем скромный прием.
Тем не менее в доме мистера Норрелла окружили примерно сто самых близких друзей миссис Годсден. Залы были переполнены людьми, которых с каждой минутой становилось все больше. Мистер Норрелл был очень удивлен, хотя чему было дивиться? Он попал на обычный лондонский прием, неотличимый от тех, что проходят по всему городу каждый день.
Как описать лондонский прием? Повсюду свечи в хрустальных люстрах и канделябрах, изящные зеркала удваивают и утраивают их свет, посрамляя дневной; разноцветные оранжерейные фрукты величественными пирамидами громоздятся на белых скатертях; дивные создания, усыпанные драгоценностями, прохаживаются под ручку, вызывая всеобщее восхищение. При этом духота нестерпимая, шум и теснота — тоже; негде сесть и почти негде стоять. Вы видите лучшего друга в дальнем конце зала и хотели бы с ним поговорить — но как до него добраться? Ваше счастье, если вы столкнетесь в давке и пожмете друг другу руки перед тем, как людской поток снова вас разделит. В окружении распаренных незнакомцев вы так же лишены возможности вести разумную беседу, как в африканской пустыне. Все жалуются на жар и духоту. Все объявляют, что это просто невыносимо. Однако если таковы страдания гостей, то сколь же несчастнее те, кто не получил приглашения! Наши муки — ничто в сравнении с их участью! И завтра мы будем говорить друг другу, что прием был замечательный.
Так случилось, что мистер Норрелл прибыл одновременно с очень пожилой дамой. Маленькая и уродливая, она тем не менее явно была очень важной особой (вся в бриллиантах). Слуги обступили ее, и мистер Норрелл вошел в дом, никем не замеченный. Он оказался в комнате, полной людей, и заметил на столе чашу с пуншем. Покуда он пил пунш, ему в голову пришла мысль, что он никому не назвал своего имени и, следовательно, никто не знает, что он здесь. Мистер Норрелл был в растерянности касательно того, как вести себя дальше. Гости здоровались со знакомыми, а подойти к кому‑нибудь из слуг и назваться мистер Норрел не решался — так важно они держались. Жаль, что никто из бывших членов Общества Йоркских волшебников не видел его замешательства — уж они‑то бы порадовались! Впрочем, все мы таковы. В привычной обстановке мы ведем себя легко и непринужденно, но стоит попасть в такое место, где мы никого не знаем и никто нас не знает… О боже! Какую неловкость мы сразу испытываем!
Мистер Норрелл блуждал из комнаты в комнату, мечтая лишь о том, чтобы уйти, когда внезапно его остановили звук собственного имени и следующие загадочные слова: «…заверил, что он всегда появляется в иссиня‑черной мантии, расшитой неведомыми символами! Однако Дролайт, который отлично знает Норрелла…»
Шум в комнате стоял невообразимый; странно, как мистер Норрелл вообще что‑то услышал. Говорила молодая дама, и мистер Норрелл попытался отыскать ее глазами, но безуспешно.
Рядом с ним стояли леди и джентльмен. Дама была достаточно неприметная — благоразумного вида особа лет сорока—пятидесяти, джентльмен же — того разряда, какой в Йоркшире встретишь нечасто. Он был довольно мал ростом, в очень хорошем черном сюртуке и ослепительно‑белой манишке. Пенсне в серебряной оправе висело на черной бархатной ленточке. Черты лица были идеально правильные и даже красивые, волосы — короткие и темные, кожа чистая и очень белая, только на щеках угадывались следы румян. Что изумляло, так это глаза: большие, с красивым разрезом, черные, очень яркие и почти влажные. Их обрамляли ресницы, тоже очень темные и невероятно длинные. Некоторые мелкие женственные черты он внес в свою внешность путем сознательных ухищрений; однако глаза и ресницы подарила ему природа.