Другие волшебники способны пренебречь своими обязанностями, я — нет; я прибыл сюда, сэр Уолтер, чтобы предложить помощь в нынешнем затруднительном положении.
— В нынешнем положении? — переспросил сэр Уолтер. — Вы о войне? — Он широко открыл маленькие черные глазки. — Мой дорогой мистер Норрелл! Что общего у магии с войной? Или у войны с магией? Конечно, в Йорке вы добились великого успеха, и, надеюсь, домохозяйки были и впрямь благодарны, но не представляю, как можно применить такое волшебство на войне! Верно, солдаты очень грязны… — Сэр Уолтер хохотнул, — однако это не главная их забота.
Бедный мистер Норрелл! Он не слышал историю Дролайта о том, как феи перестирали йоркцам одежду, и теперь пришел в ужас. Он заверил сэра Уолтера, что ни разу в жизни не стирал белье — ни волшебством, ни каким‑либо иным способом — и поведал о подлинном своем свершении. Однако, странное дело: захватывающие дух чудеса он описывал в обычной сухой и скучной манере. Сэр Уолтер остался под впечатлением, будто происшествие со статуями в Йоркском соборе было весьма унылым событием, и хорошо, что он в это время находился в другом месте.
— Вот как? Что ж, любопытно. Однако я все равно не совсем понимаю, как…
Тут кто‑то кашлянул. Сэр Уолтер замолк, словно прислушиваясь.
Мистер Норрелл оглянулся. В самом далеком и темном углу комнаты лежала на оттоманке девушка в белом платье, закутанная в белую шаль. Она лежала очень тихо, прижимая к губам платок. Поза, неподвижность — все в ней говорило о тяжелой болезни.
До сей минуты мистер Норрелл был убежден, что в углу никого нет; он изумился не меньше, чем если бы девушка возникла там по волшебству. Покуда он смотрел, девушка зашлась в приступе кашля.
Сэр Уолтер чувствовал себя крайне неловко. Он не смотрел на молодую даму, хотя взгляд его беспрерывно блуждал по комнате, а взял со стола золоченую безделушку, перевернул ее, оглядел снизу и поставил на место. Наконец он кашлянул — слегка прочистил горло, словно предлагая другим сделать то же самое, — ведь нет ничего естественнее кашля, и кашель никогда, никогда не может служить признаком тревоги. Девушка на оттоманке наконец справилась с приступом, хотя дышала по‑прежнему тяжело.
Мистер Норрелл перевел взгляд с молодой дамы на большую мрачную картину у нее над головой и попытался вспомнить, о чем они говорили.
— Это — бракосочетание, — сказала величественная дама.
— Прошу прощения, мадам? — удивился мистер Норрелл.
Дама кивнула в сторону картины и величаво улыбнулась.
Картина над головою молодой дамы, как и все картины в комнате, изображала Венецию. Английские города выстроены главным образом на холмах; их улицы ведут то вверх, то вниз. Мистеру Норреллу подумалось, что Венеция, построенная на море, наверное, самый плоский и удивительный город в мире. Это ее свойство делало картину похожей на упражнение в перспективе: статуи, колонны, купола, дворцы и соборы уходили к горизонту, а море, плещущееся у их подножия, было наполнено резными золочеными барками и черными гондолами, похожими на вдовьи домашние туфли.
— Здесь изображено символическое бракосочетание Венеции с Адриатикой, — пояснила дама (как мы можем теперь предположить, миссис Уинтертаун). — Занятный итальянский обычай. Картины, которые вы видите в комнате, покойный мистер Уинтертаун приобрел во время путешествий в Европу; когда мы поженились, он подарил их мне на свадьбу. Художник — итальянец — был в то время совершенно неизвестен, а позже, ободренный покровительством мистера Уинтертауна, переехал в Лондон.
Речь ее была столь же величава, как и она сама. После каждого предложения дама делала паузу, чтобы мистер Норрелл успел осознать всю значимость услышанного.
— И когда дорогая Эмма выйдет замуж, — продолжала она, — эти картины станут моим свадебным подарком ей и сэру Уолтеру.
— И когда дорогая Эмма выйдет замуж, — продолжала она, — эти картины станут моим свадебным подарком ей и сэру Уолтеру.
Мистер Норрелл спросил, как скоро мисс Уинтертаун и сэр Уолтер намерены пожениться.
— Через десять дней! — торжествующе ответила миссис Уинтертаун.
Мистер Норрелл высказал свои поздравления.
— Вы — волшебник, сэр? — спросила миссис Уинтертаун. — Очень жаль. К этой профессии я питаю особую неприязнь.
Она посмотрела так, будто, узнав о ее неодобрении, мистер Норрелл немедленно отречется от волшебства и найдет себе другое занятие.
Когда этого не произошло, она повернулась к будущему зятю.
— Моя мачеха, сэр Уолтер, безгранично верила одному волшебнику. После смерти отца он неотлучно находился в доме. Можно было войти в комнату, полагая, что там никого нет, и обнаружить его в углу за портьерой или спящим на диване в грязных башмаках. Он был сыном кожевника, и низкое происхождение проявлялось во всем. Несмотря на длинные грязные волосы и лицо, похожее на собачью морду, его сажали за стол, как джентльмена. Моя мачеха во всем его слушалась, и в течение семи лет он полностью управлял нашей жизнью.
— А вашим мнением пренебрегали, сударыня? — сказал сэр Уолтер. — Я удивлен!
Миссис Уинтертаун рассмеялась.
— Мне было всего восемь или девять лет, когда это началось, сэр Уолтер. Его звали Дримдич, и он постоянно твердил, как рад нашей дружбе, хотя мы с братом не раз повторяли, что он нам не друг. Однако он только улыбался, словно пес, который научился улыбаться и не знает, как прекратить. Поймите меня правильно, сэр Уолтер. Моя мачеха была во многом превосходная женщина. Отец настолько уважал ее, что оставил ей шестьсот фунтов в год и попечение о трех своих детях. Единственным ее недостатком было глупое неверие в свои силы. Отец полагал, что в рассуждении нравственном и во многом другом женщины ничуть не уступают мужчинам, и я полностью с ним согласна. Мачеха не должна была уклоняться от ответственности. Когда умер мистер Уинтертаун, я не уклонилась.
— Да, сударыня, — пробормотал сэр Уолтер.
— А она, — продолжала миссис Уинтертаун, — целиком положилась на Дримдича. Он ничего не смыслил в магии и потому должен был сочинять что‑то свое. Он изобрел правила для брата, моей сестры и меня и уверил мачеху, что все это необходимо для нашей безопасности. Мы носили фиолетовые ленты, туго обвязанные вокруг груди. На стол в детской ставили шесть приборов, по одному для каждого из нас и для каждого из духов, которые нас якобы охраняли. Он сказал нам их имена. Как вы думаете, какие, сэр Уолтер?
— Не имею ни малейшего представления, сударыня.
Миссис Уинтертаун засмеялась.
— Мятлик, Зверобой и Лютик. Мой брат, сэр Уолтер, напоминавший меня независимым характером, часто говорил в присутствии мачехи: «Сгинь, Мятлик! Сгинь, Зверобой! Сгинь, Лютик!», и та, бедная глупая женщина, слезно умоляла его замолчать. Духи не принесли нам добра. Однажды моя сестра заболела. Часто я заставала в ее комнате Дримдича; он, едва не плача, грязными желтыми ногтями гладил ее бледные щеки и безвольную руку. Он спас бы ее, если б мог. Он творил заклинания, и все равно она умерла. Прелестное дитя, сэр Уолтер. Много лет я ненавидела волшебника моей мачехи. Много лет я думала, что он злой человек, но в конце концов поняла, что он всего лишь жалкий глупец.
Сэр Уолтер повернулся на стуле.
— Мисс Уинтертаун! Вы что‑то сказали?..
— Эмма! Что такое? — воскликнула миссис Уинтертаун.
Скрипнула оттоманка, потом тихий и ясный голос произнес:.
— Я сказала, что вы очень и очень не правы, мама.
— Неужели, любовь моя? — Миссис Уинтертаун, дама властная и высказывающая свои мнения тоном Моисея, провозглашающего заповеди, не только не обиделась на дочь, но как будто даже обрадовалась.