Но именно это воспоминание прорвало сдерживавшую чувства плотину. Страх вырвался наружу, потому что сейчас впервые она осязаемо ощутила вставшую перед ней угрозу – остаться без матери. Стремительно повернувшись к дому спиной, Эммелина пробежала через дорогу и, не останавливаясь, бросилась дальше, к пруду.
Сплошь окаймленный деревьями, лишь в двух местах стоящими не впритык друг к другу, этот пруд был самым красивым во всем Файетте. С одной стороны в просвете между стволами вилась тропинка. Летом они ходили по ней купаться и почти круглый год – ловить рыбу. С другой стороны в широком проеме видна была лесопильня, находившаяся совсем близко от берега.
Эммелина стояла рядом с огромным камнем, на который они все складывали одежки, когда купались, и на котором она провела так много часов, играя с малышами в путешественников, спасшихся после кораблекрушения на Слюдяном острове. Это был удивительный камень. Кусок гранита шириной футов в пять, высотой в три, в длину достигавший примерно шести; он испещрен был осколками и обломками кварца и уймой вкраплений слюды, иногда таких крупных, что, потрудившись, их можно было извлечь, а потом расщеплять, слой за слоем, пока наконец оставшаяся тончайшая пленка не трепетала, на кончике пальца, готовая улететь с первым порывом ветра.
Она побрела по кромке пруда прочь от дома. Темнело, чувствовалось, что вот-вот пойдет снег. Пруд был совсем неподвижным; казалось, никогда и ничто не расколет поверхность воды, и трудно было представить себе, что где-то там в глубине жизнь шла и сейчас. Вздрогнув, она плотнее закуталась в шаль. Знала, что скоро промерзнет насквозь, но даже хотела, пожалуй, чтобы это случилось и ее телу стало бы так же тяжело, как тяжко было душе.
И так она шла, только изредка защищаясь от веток шиповника и куманики, которые преграждали ей путь, цеплялись за дырочки домотканой одежды. Не доходя лесопильни свернула в лес, чтобы избежать встречи с возможно работавшими там людьми. На безопасном расстоянии обогнув лесопильню, она снова вернулась на берег, но, где можно, держалась поближе к деревьям, все еще опасаясь, чтобы ее не увидели, хотя видеть-то было некому: с этой стороны пруда не стояло ни одного дома. Ей казалось, она заблудилась, но в то же время она понимала, что это не так. Пальцы на руках и ногах занемели от холода. Остановись она на секунду, и дрожь было бы не унять.
Сколько прошло времени, она не знала. В какой-то момент ей представилась вдруг картина. Родители, спешившие сказать, что никому не дадут увезти ее в Лоуэлл, потратив ночь на безуспешные поиски в лесу, стоят теперь над ее бездыханным телом. Она вспомнила лицо матери после смерти младенца, прожившего так недолго, что его не успели и окрестить. Изнеможение и мука на ее лице были ужасны, просто непереносимы.
Она хотела передохнуть, но не могла позволить себе этого. Чувствовала, что если присядет, то, встав, ничего не узнает вокруг. Легкий снег кружил в воздухе. Когда он пошел – непонятно.
В конце концов она добрела до той части пруда, где, без сомнения, раньше никогда не бывала. Деревья росли здесь над самым берегом, близко друг к другу; тропинка исчезла, и ей пришлось пробираться между стволами под густо падающим теперь снегом. Внезапно нога соскользнула в пруд, и ледяная вода сразу же промочила насквозь и башмак, и чулок.
Если она заболеет, то не сможет поехать в Лоуэлл. Может быть, даже умрет. И как тогда будет чувствовать себя Ханна, затеявшая все это? А родители что будут чувствовать? Мать? Нет, думать об этом просто чудовищно. Она снова увидела лицо матери, на этот раз после смерти Сэмюэля. Из трех детских смертей эта была самой страшной, потому что Сэмюэлю было уже целых семь месяцев. Не новорожденный, а настоящий человечек: спокойный мальчик с лицом как солнышко. Когда он улыбался, любой улыбался в ответ. Он умер ночью, совсем неожиданно, никто даже не знал, что он болен, но утром, когда мать проснулась, он лежал на обычном месте, между нею и мужем, уже остывший. Эммелина увидела мысленно, как вся семья стояла в лесу над могилой. День был весенний и такой радостный, что младшие дети не смогли выстоять смирно короткий обряд похорон, а то и дело кидались в погоню за бабочками и смехом приветствовали голоса леса, забытые ими с прошлого года. Несколько часов спустя она вернулась на это место, чтобы забрать с собой мать, прикорнувшую на траве около свеженасыпанного холмика.
– Нет, не могу еще, Эмми, – сказала мать в ответ на попытки увести ее домой. – Часть меня все еще здесь.
Небо сделалось совсем темным, только звезды тускло светили, и блестел снег. Все ее тело ныло, но она знала: слюдяной камень был уже близко. А там, за камнем, на приподнятой узкой полоске земли за дорогой в одном из окошек можно увидеть слабо мерцающий огонек очага. Она пустилась бежать и одним духом домчалась до камня. Вот он – Слюдяной остров. Даже не вытряхнув лесной мусор, застрявший в платье и в шали, она вскарабкалась на скользкий, покрытый снегом камень и сразу погрузилась в глубокий сон.
Проснувшись, она увидела: небо очистилось и только редкие снежинки кружатся в воздухе. Она знала, что все еще тянется предыдущая ночь, хотя было такое ощущение, словно она проспала несколько суток. Лежа на боку, она почувствовала, что сжимает в кулаке какой-то предмет, и раскрыла ладонь. Оказывается, в полусне ее пальцы сумели нащупать и выковырять большой кусок слюды, тот самый, который они так долго пытались добыть: трудились, пока еще было тепло, неделями, день за днем. И вот теперь драгоценный, волшебный минерал извлечен и лежит у нее на ладони. Ей пришло в голову, что, глядя на слюду сверху, можно принять ее за простой голыш и даже не заподозрить, что под верхним слоем кроются в ожидании своего часа сотни других.
Надейся на Господа всем сердцем твоим
И не полагайся на разум твой.
Строки из притчи Соломоновой пришли ей на ум, и она неподвижно лежала на камне, промерзшая и промокшая, но словно не чувствовала этого. Они с матерью вместе молили Бога о помощи, но когда Он послал помощь, она испугалась. Теперь ей виделось, что до этой минуты она была не только эгоистична, но и слепа.
Не бойся. Я с тобой – и не надо тревоги.
Я твой Бог – я дам тебе силы. Я помогу тебе.
Я поддержу и направлю тебя Своей правотой.
Она смотрела на небо и чувствовала присутствие Бога в каждой снежинке, в каждом дереве, в куске слюды, зажатом в ее руке, и ощущала в первый раз за все время, что, если ее пошлют, она найдет в себе силы поехать.
Я дам тебе силы. Я помогу тебе.
Страх, может быть, и вернется, но она все сумеет преодолеть. Ей будет страшно, но одинокой она не будет.
* * *
Эммелина проснулась в тревоге и страхе, какое-то время лежала, не понимая, чем они вызваны. Все вокруг было странным, не таким, как всегда. Она огляделась: на двух матрацах, служивших постелями, спали дети. Ей потребовалось усилие, чтобы вспомнить их имена. Взгляд скользнул дальше: скошенный потолок, балки, небо, видневшееся сквозь маленькое окошко. Подумалось почему-то, как хочется, чтобы шел снег, и почти сразу же вспомнилось, почему этого хочется. Настал день, когда отец должен отвезти ее и Уоткинсов в Халлоуэлл, где они сядут в дилижанс, идущий в Портленд. Из Портленда Ханна и Абнер отправятся к себе в Линн, а Эммелина, если все пойдет по плану, пересядет в один из фургонов, которые высылают из Лоуэлла за едущими работать на фабрики девушками.
Сев на постели, она посмотрела на спящего рядом Льюка, потом на Гарриет, спавшую с другой стороны. Сразу за Гарриет лежал Эндрю, потом Абрахам, еще дальше Розанна, Ребекка. В первую свою ночь в Файетте Ханна и Абнер тоже устроились кое-как с краю на этом матраце, но выспались плохо, и пришлось из соломы и одеял сделать для них отдельное ложе и разместить в нижней комнате, наискосок от кровати родителей. Сейчас, когда дети спали, все дышало покоем, и даже Гарриет, целых три дня – с тех пор как отъезд Эммелины стал делом решенным – едва подавлявшая бешенство, казалась спокойной и кроткой.
Ярость Гарриет была вызвана тем, что кусок домотканой материи, предназначавшийся ей на платье (то, что она носила, было уже прозрачным от ветхости; она не снимала его второй год, а перед тем Эммелина – два года), по настоянию Ханны, категорически объявившей, что нельзя ехать в Лоуэлл, не имея одежды на смену, передали Эммелине, которая с помощью тетки соорудила себе из него еще одно платье. В результате вплоть до вчерашнего вечера Гарриет всем своим поведением показывала, что отъезд Эммелины – просто замаскированный предлог сшить ей обнову.
Гарриет была четвертым ребенком в семье, но второй девочкой: родилась после Льюка и Эндрю. Единственная из всех, она вечно ссорилась с Эммелиной. А в прошлом году – ей было тогда девять лет – в ответ на какую-то просьбу вдруг прошипела: «Ты не приказывай – ты мне не мать!» – с такой злостью, что Эммелина вся сжалась, как от удара.
В душе Эммелина была, пожалуй, уверена, что Гарриет рада ее отъезду, и поэтому просто остолбенела, когда, взобравшись вчера перед сном на чердак, вдруг обнаружила, что сестра просто места себе не находит. Стоило Эммелине подойти к матрацу, как Гарриет, обхватив ее руками, запричитала сквозь слезы: «Эмми, не езди в Лоуэлл! Эмми, я так боюсь за тебя!»
– Ну зачем нам бояться Лоуэлла? – ответила Эммелина, очень стараясь говорить твердо, чтобы страх Гарриет не всколыхнул ее страхи. – Лоуэлл вовсе не страшный. Просто там все другое, чем здесь.
Но Гарриет только горше расплакалась, и Эммелине пришлось ее успокаивать, обнимая и гладя по волосам, обещая, как только приедет в город, сразу же очень подробно обо всем написать. В конце концов Гарриет стихла, легла, сама отодвинувшись к краю матраца так, чтобы и Эммелине было достаточно места (в другое время ее приходилось упрашивать сдвинуться хоть чуть-чуть), и уже вскоре заснула – дыхание сделалось ровным и мерным.
Тогда Эммелина, встав на колени, лицом к чердачному окошку, принялась молиться. Льюк, сам нередко забывавший прочитать молитвы, видя ее на коленях, обычно вскакивал и молился вместе. Но в этот вечер он продолжал лежать молча, одеревеневший, несчастный. Уже устроившись рядом с ним на матраце, Эммелина увидела в проникавшем через окно слабом свете, что он лежит с открытыми глазами, а коснувшись его лица обнаружила слезы.
– Не плачь, Льюк, это ведь не надолго, – пообещала она.
– А я и не плачу, – пробурчал он в ответ.
Теперь, утром, Эммелине не захотелось будить ни Льюка, ни остальных. Она надеялась хоть немного побыть наедине с матерью. Встав осторожно с матраца, она спустилась по лесенке в нижнюю комнату. Мать сидела возле горевшего очага, кормила грудью крошку Уильяма. Все прочие еще спали. Мать улыбнулась устало:
– Ты спала, Эмми? Я так волновалась, что глаз не сомкнула.
– Не надо так, мама: мне вовсе не страшно.
Она повесила свое новое платье на гвоздик, вбитый в кирпичную стенку над очагом. Так оно будет теплым, когда придет пора одеваться. Платье… Кусочек слюды спрятан в одном из его карманов.
Деревянный сундучок, который Льюк смастерил для ее пожитков (а Эндрю вырезал в подарок деревянный гребешок), стоял теперь на краю длинного стола. Сундучок этот (размером фут на два фута) был сделан из гладких сосновых досок. Льюк, добросовестный и аккуратный, зачистил все до одной зацепки-зазубринки и пригнал крышку плотно и крепко.