В конце концов, Марфа смирилась, зная, что ежели хозяйка ее решила, то ни за что не переменится, принялась помогать той. Девушки решили, что Ксении лучше одеться по-простому: только понева да сарафан, никаких долгорукавок или летников, никаких ожерелий. Так было намного легче в темноте сойти за прислужницу по наряду — богатство же вышивки не будет заметно. Ксения все же не смогла устоять, попросила Марфу повязать не простую ленту на голову, а украшенный жемчугом да нитью-серебрянкой налобник — боярышня же она все-таки! Пусть видит, что не простая девка!
Перед тем, как выскользнуть из терема женского, Марфута убедилась, что все домашние в людской. Даже мамки, полагая, что Ксения будет спать до утра, удалились туда, чтобы послушать вести о том, как ныне свергали царя самозваного, охая и ахая. По хоромам суетились лишь ключник да стольные слуги, что готовили большую светлицу к трапезе.
Едва дыша, спустились заговорщицы на задний двор: одна, грустно вздыхая при мысли о том, как будет болеть спина после того наказания, что непременно получит после нынешнего вечера, другая — движимая лишь надеждой убедиться, что тот, кто владел ныне ее разумом и сердцем, все же смог избежать ужасов этого утра. Марфута попросила боярышню дождаться в укрытии крыльца, а потом убежала к хладной, что темнела в глубине двора рядом с остальными хозяйственными постройками двора Калитиных. Обычно она пустовала, ежели не было провинившихся слуг, а ныне дверь была закрыта на толстый засов, а недалече сидел сторожевой, к которому и направилась Марфа, крутя свою толстую косу в руках. Значит, не ошиблась служанка ее, значит, внутри, и правда, пленники сидят.
Ксения со своего места видела, как Марфа уговаривает ратника, гладя своей ладошкой по его широкому плечу, и тот только качает головой. Но потом он пожал плечами и отошел в сторону, а Марфута принялась махать ладошкой своей боярышне. Ксения огляделась и, убедившись, что двор пуст, а в оконцах на этой стороне дома нет огня, пошла быстрым шагом по направлению к двери к хладной, ухватилась за толстые прутья дверного оконца, вглядываясь в темноту, что была за ним. И как она могла подумать, что сможет увидеть его, коли свою руку, просунь она за решетку, не было бы видно Ксении?
Но тут из темноты вдруг к оконцу метнулось что-то белое, едва не заставив Ксению испуганно вскрикнуть. Чьи-то пальцы — большие, тяжелые — легли на тонкие пальчики девушки поверх железа решетки. Лицо (а именно оно и было тем белым пятном) приблизилось к оконцу, и Ксения замерла, распознав знакомые черты, что так часто видела во сне. Она бы узнала его даже в полной темноте, ведь только его глаза могли заставить ее сердце пуститься в бешеную пляску под тонкой тканью поневы.
— Кто ты? — спросил лях сурово. — Что нужно тебе?
— Это я, Ксеня, — девушка так растерялась, что назвала свое неполное имя, а потом подумала, зачем имя-то назвала, он же его и не слышал никогда. Лях ослабил нажим на ее пальцы, услышав нежный девичий голос. А потом вдруг вгляделся в черты ее лица и улыбнулся:
— Ксеня, — прошептал он, и Ксения почувствовала, как вмиг стало тепло в груди от этого мягкого шепота. — Ксеня.
Лях взял ее руку и потянул ее ладонь сквозь прутья решетки, заставив коснуться своего лица, провел ее пальцами по своему лбу, носу, губам. Ксения даже забыла дышать, потрясенная прикосновением к его коже. Никогда еще она не касалась мужчины (братья и тятенька были не в счет, то ж свое, родное), никогда еще не испытывала этих эмоций, что так и рвали ее душу ныне.
— Владислав, — прошептал поляк, а потом прижал кончики ее пальцев к своим губам, нежно целуя каждый. — Владек… Имя мое — Владислав.
— Ох ты, Матка Боска! Одной ногой в могиле стоим, а он все туда же, по юбкам! — раздалось глухое ворчание из темноты хладной, и Ксения испуганно отшатнулась. Она разобрала в польской речи только два слова «нога» и «гроб» {2} , но поняла по-своему слова, донесшиеся до ее уха, вдруг осознала, в какой опасности находится лях, что стоял по ту сторону толстой дубовой двери.
— Молчи, Ежи! — ответил ему Владислав, внимательно вглядываясь в лицо девушки — не поймет ли та из польской речи, о чем они толкуют, по-прежнему ласково гладя ее пальцы, удерживая за руку, чтобы не упорхнула птичка ранее времени. — Ты же знаешь поговорку — что хозяин соберет мешком, баба вынесет горшком. Надо не упускать то, что само в руки идет, — и, уже по-русски, к Ксении, когда словно почуяв неладное, та стала потихоньку свои пальцы из его ладони высвобождать. — Тихо, тихо, моя дрога…
Та снова замерла, заслышав в голосе поляка нежность, которая так туманила ныне ее разум.
— Не думал я, что мы вот так с тобой свидимся, мое сердце, — ласково проговорил Владислав, и Ксения вспыхнула от радости, что загорелась в сердце. Значит, не ошиблась она — поляк действительно хотел ее увидеть, а как еще можно было свидеться после той вольности, что лях позволил ныне днем, коли не на сватовстве? — Чья ты, моя дрога? Кто твой отец? Зачем нас в полоне держит? — стал выспрашивать Владислав, легко поглаживая ее ладонь.
— Идти мне надобно, — вдруг испугалась Ксения, видя краем глаза, как Марфута вдруг стала делать знаки руками, явно встревожившись от чего-то. И быстро добавила, желая обелить своего отца в глазах любимого. — Не батюшка мой вас в полон взял. Пленники вы родича моего, боярина Северского, что за неимением своего двора в Москве у нас остановился постоем.
Явно удивленный этим ответом, Владислав на мгновение разжал пальцы, и Ксения тут же вырвала свою ладонь из его руки, освободилась от его хватки. Миг помедлив у оконца решетчатого, все же побежала быстро к крыльцу, на котором уже стояла Марфута, подавая знаки своей боярышне поторопиться. Она не видела, с какой силой вдруг сжал решетку Владислав, как заиграли желваки на его лице, не слышала голос из темноты, что тут же произнес, едва было названо имя боярина:
— От попали, как свинья на бойню! Думал, Владек, что отцу свою доблесть докажешь, коли в поход на Московию пойдешь. А теперь вон оно как вышло! Не злотые будут требовать от отца за тебя, иное совсем. Да уж доказал так доказал! Весьма доволен будет пан Заславский!
— Молчи, Ежи! — прошипел Владислав, с силой сжимая железные прутья. Имя ненавистного ему русского, чей род столько неприятностей принес его семье из-за небольшого куска земли на приграничье, горело в голове поляка ярким огнем. Владислав и в этот поход пошел, надеясь выслугой добиться у нового царя Московии права на земли Северского, что граничили с землями магната Заславского, устранить навсегда этого русского.
Пусть оставит эти земли да в свою вотчину в тверские земли уходит! Задоляны исконно принадлежали роду Крышеницких, из которого родом мать его была, принеся эти земли с широкими лугами да плодородными полями в качестве приданного во владение Заславским. И уже не имеет ровным счетом никакого значения, что прапрабабка той была русской, и некогда те земли, что так же через приданое вошли в Литву, были московскими, и принадлежали московскому роду. Как бы ни пытался этот русский вернуть их, никогда Задоляны не будут его, ибо у Заславских все права на эти земли!
Ксения же тем временем еле успела ускользнуть в женский терем мимо брата среднего и его телохранителей, что направлялись взглянуть на ляхов, попавших в полон этим утром. Марфуту дрожь била от волнения, ведь они едва-едва не столкнулись с теми на заднем дворе, только сам Бог отвел боярышню от этой встречи.
— Слава тебе, Господи! — перекрестилась она на образа, едва ступив в половину боярышни, плотно затворив за собой дверь. — И мамок нет в полове твоей, и от брательника ушли. Прикажешь ко сну готовиться, боярышня?
Но та лишь покачала головой в ответ. В ее голове только и крутилось ныне это свидание у решетчатого оконца, слова, сказанные поляком. Она до сих пор ощущала его кожу под своими пальцами, чувствовала прикосновение его губ к своей руке. Будто огнем ожег, подумалось Ксении, а потом она нахмурилась, только ныне вспоминая, как темнела на лбу у ляха запекшаяся кровь, и страшное слово, сказанное из темноты. Гроб! От этого кровь мигом стыла в жилах, сбивало дыхание в груди. Захотелось плакать, но Ксения не позволила себе этой слабости.
— Ступай к трапезной, послушай, что за речи о невольниках будут вестись, — приказала она Марфуте. — И не смотри на меня так! Я-то как никто знаю, что не в первой тебе идти туда. Кто приносил мне вести о сватовствах? Ступай!
Марфута ушла, недовольная своим поручением. Она-то надеялась, что Ксения наконец-то уляжется в постель на сон ночной, и они смогут без мамок, что видно, ныне в людской будут еще долго обсуждать нынешние московские события, пошептаться о своем, сердечном. Но нет же, снова Ксении что-то в голову взбрело, а она, Марфута, иди и исполняй! Ох, тяжела она, доля холопская!
Ксения же опустилась на колени перед образами, пытаясь в молитвах поблагодарить Матерь Божию, что ее суженного привела к ней, упросить ее заступиться за него перед Сыном своим Небесным, но слова не шли на ум, она то и дело сбивалась, отвлекалась на сторонние мысли. Как уговорить отца, чтобы отпустил невольников? Как умолить его отдать ее в ляшский род супружницей этого шляхтича? Ведь отец и слышать ничего не желает о поляках, даже иногда плюет им в след, проклиная за смерть старшего сына. Разве сможет он усмирить свою боль, свою гордыню и внять словам любимой дочери?
А потом перед глазами Ксении снова всплыло красивое лицо ляха, и она замерла, вдруг представив, как снова проводит по его коже пальцами, но уже тут, в светлице своей, где они останутся одни, без челяди, как муж и жена. Что будет далее, она не знала, но само предвкушение того, что настанет день, и она сможет смело трогать его лицо и плечи, наполняло ее душу восторгом.
Вернется Марфута, еще пойду к хладной, решила девушка, распахивая оконце в сад, наполненный дивным ароматом цветов. Только надо будет кваса взять и хлеба, ведь с утра, вестимо, без еды сидят. А может, Марфа и еще что сумеет раздобыть в кухне у Милорады, кухарки боярской. Та ей теткой приходится, должна помочь по-родственному.
Стукнула дверь светелки, и Ксения тут же обернулась на звук, моля мысленно, чтобы это были не мамки, особенно Ефимия, что коршуном смотрела за своей питомицей. Но нет, то Марфута вернулась, вся раскрасневшаяся от быстрой ходьбы да опаски, что заметят ее, подслушивающей беседы хозяйские.
— Ой, страсти-то какие, боярышня! — с порога вскрикнула та, метнулась к образам, где бухнулась на колени и принялась часто креститься, только и бубня себе под нос. — Убереги мя, Господи, от подобной участи! Спаси и сохрани мя, рабу твою Марфу!
Ксения похолодела от вида перепуганной прислужницы своей, но вмиг опомнилась, подбежала к той, принялась трясти за плечи.
— Что? Что за страсти? Что услыхала? — но Марфута не отвечала, только смотрела на боярышню испуганно, и той пришлось влепить своей девке оплеуху, чтобы та не заставляла томиться от тревоги хозяйку. Та тут же заскулила обиженно, но заметив, как Ксения снова поднимает руку, все же заговорила:
— Батюшка ваш в гневе сильно, что ляхи на подворье его. Шибко кричали они ныне в трапезной, с родичем споря. Мне даже прислушиваться не пришлось! Никита Василич требовал отпустить ляхов или убрать со двора, на худой конец. А родич ваш отнекивался, не могу, говорит, отпустить, счет у меня есть неоплаченный, — Марфа на миг умолкла, вспомнив, каким страшным огнем горели глаза гостя боярского, прямо оторопь брала от их вида. И как только Никита Василич не испугался этого огня? Марфа вспомнила, как хладен был голос хозяина (он стоял к ней спиной, и она не могла разглядеть оттого его лица), как отрывиста и резка была речь.