Корни, на берегу реки, у залива, дом с лужайками и большим огородом? Видишь, какое это солидное каменное здание? Правда, оно несколько мрачно, потому что построено из дикого камня и не выбелено! Это Лайлакбеш (Сиреневый Куст), принадлежащий двоюродному брату моей матери, Герману Мордаунту, сыну майора английской армии Мордаунта, женившегося на дочери богатого голландского негоцианта.
Я лично слышал об этом Германе Мордаунте только то, что он был весьма состоятельный человек и принят в лучшем обществе.
— Но раз этот Герман Мордаунт кузен твоей матери, Дирк, то ты, вероятно, не раз бывал в Лайлакбеше?
— Да, пока была жива супруга Германа, я с моей матушкой ежегодно ездил туда летом; теперь же его жена умерла, но я еще время от времени бываю в доме.
— Почему же ты теперь не заехал к твоим родственникам? Они могут обидеться, узнав, что ты здесь, в двух милях от их поместья, обедаешь в гостинице! Необходимо, по крайней мере, послать им хоть извинительную записку!
— Ах, Корни, всегда ты так поспешен! Никто решительно не обидится, и извиняться нам нет никакой надобности. Герман Мордаунт со своей дочерью теперь не в Лайлакбеше. Они постоянно проводят зиму в Нью-Йорке и возвращаются сюда только после Троицы!
— Черт возьми! Да это настоящие аристократы! Великие особы! Дом в городе и дача за городом! Да после того я, право, не знаю, можно ли было нагрянуть к ним обедать, не предупредив и не получив приглашение!
— Ты шутишь, Корни! В дороге какие церемонии! Герман Мордаунт принял бы нас с распростертыми объятиями, и я, конечно, предложил бы тебе заехать к ним, если бы не знал, что в настоящее время вся семья в Нью-Йорке. После Троицы Герман Мордаунт и Аннеке поспешат сюда наслаждаться ароматом цветущей сирени и роз.
— Так у господина Мордаунта есть дочь, мисс Аннеке? Сколько ей может быть лет теперь?
Взглянув на Дирка, я заметил, что при последнем моем вопросе он заметно покраснел, и лицо его положительно сияло, когда он мне ответил:
— Ей минуло семнадцать лет, и знаешь, Корни, Аннеке одна из самых хорошеньких девушек колонии, притом так же мила и добра, как хороша!
Я был крайне удивлен живостью, с какой говорил о своей кузине Дирк. Мне никогда не приходило в голову, чтобы этот славный добродушный паренек мог влюбиться. Я был глубоко убежден, что Дирк лучший и искреннейший из друзей, но мне казалось невероятным, чтобы он мог испытать любовь. Между тем Дирк на моих глазах совершенно преобразился, но я и теперь не придал этому большого значения.
— Так значит, эта прелестная особа твоя кузина?
— Да!
— В таком случае, надеюсь, ты представишь меня ей! Не правда ли?
— Я желал бы, чтобы ты ее видел, — сказал Дирк, — прежде чем вернешься домой, и постараюсь это устроить. А теперь нам пора вернуться в гостиницу, не то наш обед простынет!
Обед этот состоял, по обыкновению, из вареной ветчины, яиц, полусырого бифштекса, разных закусок, яблочного торта и сидра, обед вкусный и сытный, и я предпочитаю его всяким рагу, даже черепашьему супу, которым славится Нью-Йорк.
Дирк всегда ел с большим аппетитом. Как водится, говорил по преимуществу я, а он жевал и молча кивал головой, где это было нужно. Я разговорился даже с хозяйкой гостиницы, которая проявила ко мне особую любезность. Звали ее мистрис Леже, то есть Легкая; но легкое в ней было только имя, потому что сама она была особа весьма дородная.
— Ну а скажите-ка мне, госпожа Леже, знаете ли вы семью Мордаунт? — спросил я между прочим.
— Господи, Боже мой, да вы бы еще спросили меня, знаю ли я Ван Кортландов, Филиппсов, Эллисов и всех остальных джентльменов колонии? Да как же мне не знать мистера Мордаунта, когда здесь, в двух милях от нас, их великолепная дача, когда ни он, ни госпожа Мордаунт никогда не проезжали мимо нас, не сказав мне приветливого слова и не оставив здесь пары шиллингов?! Бедняжка миссис Мордаунт теперь покойница, но вместо нее остался живой ее портрет, мисс Аннеке! Вот, доложу, прелестная девушка, и скольких она сделает несчастными, этого и пересчитать нельзя будет! Да-с!.. И когда я ей это сказала, сударь, то она покраснела вот точь-в-точь как превосходно сваренный рак и была при этом такая хорошенькая, что просто загляденье! Право, ее следовало бы теперь уж запереть за семью замками, чтобы она не наделала бел!
— Каких таких бед? Вероятно, вы хотите сказать, чтобы она не загубила многих сердец?
— Ну конечно! Все девушки позволяют себе такое душегубство, что и говорить! Но ручаюсь вам чем хотите, что другой такой душегубки, как мисс Аннеке, вы не найдете! Подождите всего только годик, и вы увидите, что вам не счесть будет ее жертв!
Во время этого разговора Дирк чувствовал себя, видимо, не в своей тарелке; наконец, не выдержав, встал из-за стола и потребовал счет и лошадей.
Всю остальную часть пути мы не говорили более ни о Германе Мордаунте, ни об его дочери, и Дирк почти все время молчал, как это вообще бывало с ним после обеда. Я всячески старался перебиваться с дороги, и к вечеру мы прибыли в Нью-Йорк.
Оставив лошадей в первой попавшейся гостинице, мы отправились в сопровождении негра, несшего наши чемоданы, пройтись пешком по улицам столицы. В 1757 году Нью-Йорк был уже весьма оживленным торговым центром, и, проходя по Квин-стрит, мы видели свыше двадцати судов, стоявших на реке. Наконец, побродив по улицам и поглазев вволю, мы с Дирком расстались: он пошел к своей тетке, а я к моей; но прежде чем разойтись, мы условились встретиться завтра поутру у начала Бродвея, в долине, где должно было происходить празднество.
В это время моя тетка и дядя жили близ Ганновер-сквера. Они встретили меня по-родственному, накормили сытным ужином и проводили в приготовленную для меня комнату.
Поутру я встал очень рано. Это был первый день негритянских сатурналий (так называемого Пинкстера), ежегодно справляемых в Нью-Йорке. Я предупредил тетку, чтобы меня не ждали к завтраку, а также и к обеду, зная, что в этот день вся прислуга отпросится на праздник и возиться с обедом будет некому.
Выйдя на улицу, я через несколько шагов очутился на Ганновер-сквер, где увидел старого негра с двумя вычищенными до блеска жестяными ведрами, продававшего белое вино. Я очень люблю поутру выпить стакан белого вина со сладким пирожным, и остался весьма доволен тем и другим. Вдруг, к великому моему удивлению, в нескольких шагах от меня я увидел Язона Ньюкема, стоявшего посреди сквера с недоумевающей физиономией, выдававшей типичного Коннектикута. Вскоре я узнал из его слов, что его ученики получили отпуск по случаю негритянских праздников и он воспользовался этим, чтобы впервые посетить столицу.
— А что вы делаете здесь? — спросил я его, узнав от него, что он остановился в пригороде в скромной гостинице, где, по его словам, цены были в «превосходной мере» умеренные.