— Меня удивляет одна вещь, друг мой.
— Дьявольщина! Много чести для этой вещи! — заметил Карманьоль.
— Ну, скажем, беспокоит.
— Говорите! И я буду счастлив, если смогу помочь вам избавиться от этого беспокойства.
— Дело вот в чем. Господин Жакаль сказал, что я найду нашего подопечного ровно в полдень в церкви Успения у третьей колонны слева от входа.
— У третьей колонны, верно.
— И тот будет разговаривать с монахом.
— Со своим сыном, аббатом Домиником.
Жибасье взглянул на Карманьоля с тем же выражением, что смотрел на г-на Жакаля.
— Я считал себя сильным… Похоже, я заблуждался на свой счет.
— Зачем так себя принижать? — удивился Карманьоль.
Жибасье помолчал; было очевидно, что он делает над собой нечеловеческое усилие, дабы проникнуть своим рысьим взглядом в ослеплявшую его темноту.
— Либо это точное указание напрочь лживо…
— Почему?
— …либо, если оно верно, я теряюсь в догадках и преисполнен восхищения.
— К кому?
— К господину Жакалю.
Карманьоль снял шляпу, как делает владелец бродячего цирка, когда говорит о господине мэре и представителях законной власти.
— А какое указание вы имеете в виду? — спросил он.
— Да все эти подробности: колонна, монах… Пусть господин Жакаль знает прошлое, даже настоящее — это я допускаю…
Слушая Жибасье, Карманьоль одобрительно кивал.
— …но чтобы он знал и будущее — вот что выше моего понимания, Карманьоль.
Карманьоль захихикал, показывая белоснежные зубы.
— А как вы себе объясняете то обстоятельство, что он знает прошлое и настоящее? — спросил Карманьоль.
— В том, что господин Жакаль предсказал появление господина Сарранти в церкви, ничего удивительного нет: человек рискует жизнью, предпринимая попытку свергнуть правительство; вполне естественно, что в такие минуты он прибегает к помощи церкви и всех святых. В том, что господин Жакаль угадал выбор господина Сарранти — церковь Успения, — тоже ничего необычного: все знают, что она — средоточие бунтовщиков.
Карманьоль снова закивал.
— Господин Жакаль догадался, что господин Сарранти придет, скорее всего, в полдень, а не, скажем, в одиннадцать и не в полдвенадцатого — и это можно понять: заговорщик, часть ночи посвятивший своим темным делишкам и не обладающий богатырским здоровьем, не пойдет за здорово живешь к заутрене.
Ничего необычного я не вижу и в том, что господин Жакаль предсказал: он будет стоять прислонившись к колонне… Проведя четверо суток в пути, человек чувствует усталость: неудивительно, что он прислонится к колонне, чтобы отдохнуть. И то, что он будет стоять скорее слева, чем справа, тоже понятно: глава оппозиции и не может сделать иного выбора. Все это хитро, умно, но в этом нет ничего невероятного: это можно вывести методом дедукции. Но что меня по-настоящему удивляет, что приводит меня в замешательство, сбивает с толку и обескураживает…
Жибасье умолк, словно пытаясь разгадать эту непостижимую для него тайну.
— Чего же вы не можете постичь?
— Каким образом господин Жакаль догадался, что именно у третьей колонны будет стоять господин Сарранти в определенный час, да еще разговаривать с монахом.
— Как?! — удивился Карманьоль? — И такая малость приводит вас в недоумение и омрачает ваше чело, досточтимый сеньор?
— Это, и ничто иное, Карманьоль, — отвечал Жибасье.
— Да это так же просто объясняется, как и все остальное.
— Ну да?!
— И даже еще проще.
— Неужели?
— Слово чести!
— Сделайте одолжение: приподнимите завесу таинственности и откройте мне этот секрет!
— С величайшим удовольствием.
— Я слушаю.
— Вы знаете Барбетту?
— Я знаю, что есть такая улица; она берет свое начало от улицы Труа-Павийон, а заканчивается на бывшей улице Тампль.
— Не то!
— Еще я знаю заставу с таким же названием, входившую когда-то в кольцо, опоясывавшее Париж во времена ФилиппаАвгуста; застава эта обязана своим названием Этьену Барбетту, дорожному смотрителю, управляющему монетным двором и купеческому старшине.
— Опять не то!
— Я знаю особняк Барбетта, где Изабелла Баварская разрешилась дофином Карлом Седьмым. А герцог Орлеанский вышел из этого особняка дождливой ночью двадцать третьего ноября тысяча четыреста седьмого года и был убит…
— Хватит! — вскричал Карманьоль, задыхаясь, словно его заставили проглотить шпагу. — Хватит! Еще слово, Жибасье, и я пойду хлопотать для вас о кафедре истории.
— Вы правы! — согласился Жибасье. — Эрудиция меня погубит.
Так о какой Барбетте вы ведете речь? Об улице, заставе или особняке?
— Ни о той, ни о другой, ни о третьем, прославленный бакалавр, — восхищенно взглянув на Жибасье, молвил Карманьоль и переложил кошелек из правого кармана в левый, подальше от своего спутника, не без оснований, возможно, полагая, что всего можно ожидать от человека, готового сознаться в том, что тот так много знает, и знающего, очевидно, еще больше такого, в чем он не сознается никогда.
— Нет, — продолжал Карманьоль. — Я имею в виду Барбетту, которая сдает стулья внаем в церкви святого Иакова и живет в Виноградном тупике.
— Что такое эта ваша Барбетта!.. — презрительно бросил Жибасье. — Какое ничтожное общество вы себе избрали, Карманьоль!
— Всего в жизни надо попробовать, высокочтимый граф!
— Ну и?.. — промолвил Жибасье.
— Вот я и говорю, что Барбетта сдает стулья внаем; и на этих стульях мой друг Овсюг… Вы знаете Овсюга?
— Да, в лицо.
— …и на этих стульях мой друг Овсюг гнушается сидеть.
— Какое отношение эта женщина, сдающая внаем стулья, на которых гнушается сидеть ваш друг Овсюг, имеет к тайне, которую я жажду разгадать?
— Самое прямое!
— Ну и ну! — проговорил Жибасье; он остановился, хлопая глазами, и покрутил пальцами, сцепив руки на животе, всем своим видом словно желая сказать: «Не понимаю!»
Карманьоль тоже остановился и заулыбался, наслаждаясь собственным триумфом.
Часы на церкви Успения пробили без четверти двенадцать.
Казалось, оба собеседника забыли обо всем на свете, считая удары.
— Без четверти двенадцать, — отметили они. — Отлично, у нас еще есть время.
Это восклицание свидетельствовало о том, что их беседа обоим была далеко не безразлична.
Впрочем, Жибасье казался более заинтересованным, чем Карманьоль, и потому именно он спрашивал, а Карманьоль отвечал.
— Я слушаю, — продолжал Жибасье.
— У вас, дорогой коллега, нет таких склонностей к святой Церкви, как у меня, и потому вы, может быть, не знаете, что все женщины, сдающие стулья внаем, отлично друг друга знают.
— Готов признать, что понятия об этом не имел, — отвечал Жибасье с откровенностью, свойственной сильным людям.
— Так вот, — продолжал Карманьоль, гордый тем, что сообщил нечто новое столь просвещенному человеку, как Жибасье, — эта женщина, сдающая стулья внаем в церкви Сен-Жак…
— Барбетта? — уточнил Жибасье, не желая упустить ни слова из разговора.
— Да, вот именно! Она дружит с женщиной, сдающей стулья внаем в церкви Сен-Сюльпис, и эта ее приятельница живет на улице По-де-Фер.
— Ага! — вскричал Жибасье, ослепленный догадкой.
— Догадались, к чему я клоню?
— Могу только предполагать, предчувствовать, догадываться…
— Так вот, женщина, сдающая стулья внаем в церкви СенСюльпис, служит консьержкой, как я вам только что сказал, в том самом доме, до которого вы вчера ночью «довели» господина Сарранти и где живет его сын, аббат Доминик.
— Продолжайте! — приказал Жибасье, ни за что на свете не желавший упустить ниточку, за которую, как ему казалось, он ухватился.