Впоследствии меня стало раздражать его неизменное слепое восхищение всем тем, что он считал принадлежащим ему; но в то время я была права, видя только одно: как он искренен в своей наивной радости.
Порой он не был способен понять что-либо, и суждения его бывали резки и ограниченны. Но ведь это был добрый, здоровый, сильный человек, а таким людям всегда свойственно судить поверхностно, не пытаясь проникнуть глубоко. Сейчас я отношусь ко многому гораздо снисходительней, просто потому, что чувствую себя соучастницей. Когда же я была молода и совсем неопытна, я судила строже.
Век живи, век учись — но, Господи, если бы ты мог избавить нас от этого. Все понять — значит все простить, но, Боже, избавь меня от тех, кто способен прощать все на свете. Подобная терпимость — самообман, и за нее мы прячемся, когда жизнь скручивает нас в бараний рог, и мы успеваем натворить такого, чего стыдились бы в лучшие времена. А быть может, у нас просто не хватает мужества и напора прожить жизнь по-своему. Вот мы и начинаем занижать свои претензии, но в конце концов человек и получает в этой жизни в соответствии со своими требованиями. Существует всегда один прямой путь к блаженству, а юность бескомпромиссна, и если она чего-то стоит, то идет напролом. Потом, с годами, человек начинает видеть разные пути в жизни, но порой и они кажутся ему схожими — и он не решается идти ни одним из них. Рассуждать о терпимости, понимании могут лишь те, кто уже более не способен ни на что в жизни; только прямолинейность и напор имеют значение, а они присущи только юности.
20 июля 1902 г.
Сегодня я впервые отпустила своих мальчиков от себя: совсем одних, они отправлены погостить к тете Хелене. Какие они были милые в своих новеньких синеньких «нурфолковских» курточках со множеством кармашков, которые я им сшила.
Посадив их на поезд, мы с Ингрид поехали к Отто. Я решила повезти к нему нашу дочурку, ведь она просто прелесть. К тому же она тоже заслужила путешествие, раз уж ей не разрешили ехать вместе с братьями. Я надела на нее розовое платьице, а ее блестящие темно-рыжие кудряшки украсила двумя красными бантиками. Вся она такая хорошенькая, ну прямо воздушное пирожное, невозможно оторваться, глядя на ее белую шейку, обрамленную воротничком платья, на алый ротик и огромные ореховые глаза.
Мы сидели с Отто на скамейке в парке, а она резвилась возле нас. Муж был на редкость бодр сегодня.
Никогда окружающий пейзаж не казался мне таким прекрасным. Быть может, потому что наконец светило солнце — это ужасное лето с нескончаемыми дождями любого здорового сделает больным. Перед нами высились огромные зеленые склоны холмов, спускающихся к фиорду; внизу был город; гряда невысоких холмов словно пыталась ограничить пространство, но оно все равно оставалось незамкнутым. Сегодня фиорд весь блестел серебром, и все кругом было подернуто легкой дымкой…
Мы с Отто сидели рядом, прижавшись друг к другу, он обнимал меня, и мы оба были погружены в какое-то одновременное грустное и сладостное забытье.
«Я не перестаю верить, что мы снова будем вместе, — произнес Отто, — с каждым днем я чувствую себя все лучше. Заживем опять по-прежнему, все вместе, Марта».
Я тоже верила в это. У меня есть мой муж, мои дорогие дети, и впереди меня ждет счастье и благополучие. Конечно же, не избежать множества трудностей и испытаний после выздоровления Отто — ну и что из этого, да для меня будет просто счастьем иметь возможность работать, Господь знает, как я могу работать ради моих родных и любимых. Они никогда не узнают, насколько я отдалилась от них, оступившись однажды, и я надеюсь, что воспоминания о моем позоре, об этом опасном блуждании по безрадостной пустыне моей души, когда-нибудь навсегда исчезнут из моей памяти.
Теперь я усвоила, насколько бережно и осторожно должна я лелеять каждую искорку тепла и счастья нашего семейного очага. Этот урок дорого мне стоил, и надеюсь, что заплатила я не зря. Теперь-то я прекрасно осознаю, что понятие женской чистоты не пустые слова, чистота эта — драгоценное сокровище. Но зато после всего этого я, пожалуй, могу дать другим больше, нежели прежде, могу быть более отзывчивой на душевные движения своих близких, особенно детей.
Будучи молодой девушкой, я полагала материнство одной из величайших ценностей в этом мире. Мне казалось это таким чудом! А когда выяснилось, что я сама жду ребенка, я едва могла поверить в это. Ожидание Эйнара настолько поглотило меня, что мне порой даже бывало совестно, как будто в целом мире не существовало ничего другого, кроме того ребенка, которого я носила под сердцем и мысли о котором переполняли меня днем и ночью; а ведь я настроилась отнестись к предстоящему событию просто и естественно, ведь это происходит повсюду с каждой женщиной. При этом я и жаждала, и боялась — неизвестно, что ожидало меня, от этого можно и умереть.
И все же, несмотря на то что я любила своих детей так сильно, как дано любить лишь матери, и одновременно по-человечески пестовала их душевное развитие, я должна признаться, что Отто многое видел лучше меня и привлекал мое внимание к тем или иным чертам развития их индивидуальности. Кроме того, помимо собственных детей у меня всегда были и другие интересы, но я была твердо убеждена, что они не отнимали у моих детей ни единой крупицы заботы и ласки. (Это началось только тогда, когда я стала замыкаться в себе, размышляя о том, почему я не могу считать себя вполне счастливой.) А так мне кажется, что и дети отвечают мне взаимностью: они привязаны ко мне гораздо больше, нежели большинство детей к своим родителям. И все же отношения между ними и Отто более живые и непосредственные, потому что сам Отто гораздо более живой и непосредственный человек, нежели я.
И все дети так похожи на него, Эйнар, например, даже до смешного. И не только внешне, но и манерами. Скажем, в эти дни, когда он так энергично упаковывал с Халфредом вещи: рассовывал по карманам кошельки, билеты, носовые платки и ключи, выслушивал мои наставления, как осуществить пересадку в Хамаре, — это был просто-напросто маленький Отто.
Халфред, кажется, меньше похож на отца, он даже не рыжеволосый. «Это твое дитя, — говорит Отто. — Он, как и ты, стремится проникнуть в самую суть вещей». И впрямь, Халфред ужасно любит задавать вопросы. У него всегда наготове «почему» да «зачем». А если попросишь его поменьше спрашивать, он тут же возразит: «Но почему же, мамочка?»
Осе, как ни странно, тоже похожа на Отто. Это так удручает меня. Я как-то читала о подобном в одном романе, но мне это казалось невозможным.
21 июля 1902 г.
Сегодня рано утром я отправилась к Отто. Мы пошли в парк и уселись на нашей любимой скамейке. И тут появился Хенрик.
Поскольку он намеревался обсудить с Отто какие-то дела, я хотела уйти, но Отто, естественно, не позволил. Он попросил меня остаться, ведь Хенрик потом может проводить меня до города.
Так, втроем, мы шли по аллее и беседовали. Отто вел меня под руку, а Хенрик шел рядом с другой стороны. Настроение у Отто было приподнятое, он громко шутил по поводу того, что начал толстеть. «А ведь Марте всегда нравились только худощавые. Так, пожалуй, она скоро со мной не захочет знаться».
Меня выводило из себя полное самообладание Хенрика, то, что он способен вот так прогуливаться и непринужденно беседовать со мной и Отто.
Теперь я чувствую себя почти такой же несчастной, как и раньше. Я с таким трудом обрела душевное равновесие, дорогие нам с Отто воспоминания вселили в нас надежду на счастливое будущее.