Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится – прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в «Электрик Палас». Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни.
Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату.
– Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, – сказала тетка. – Но ведь у нас негде.
– Ничего, – ответил Чарли. – Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости.
Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему.
– У миссис Крокит, – наконец торжественно и решительно провозгласила она. – Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она – вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки?
Джонни усмехнулся.
– Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу.
– Бедная миссис Крокит, – воскликнула тетушка Нелли. – Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки!
– Довольно, мама, – укоризненно сказал Джонни. – Ты устала. – Правда, Чарли? Ей пора отдохнуть. Пойдем-ка.
Внизу они остались вдвоем: дядя Том отправился за весьма скудными, но необходимыми покупками.
– Вот что, Джонни, для начала скажи мне, кто лечит тетушку Нелли? – спросил Чарли.
– Старина Инверюр. Вот кто. Он нас всех всегда лечил и лечит и сейчас. Рыжий старикан, злой, как дьявол, и плюет на всех. Всё ворчит и ругается, а если попробуешь обмануть его, так под зад вышибет на улицу. Скандалит с правительством, с муниципалитетом, с другими докторами. От него достается всем. Но он здорово знает весь город, знает каждого в нем и, если хочешь знать, так, по-моему, он самый лучший доктор в Слейкби. А тебе зачем это?
– Надо бы потолковать с ним.
– О чем? О матери? Бесполезно. Он тебе скажет то же, что всегда говорит нам: ей надо съездить и полечиться где-нибудь на берегу моря. В санатории, или как это там называется, что ей надо хорошее лечение, и тогда, может быть, она поправится. Но все бесплатные заведения переполнены и сотни больных ждут своей очереди, а послать ее в платное мы не можем так же, как на луну.
– Знаю, Джонни, – быстро ответил Чарли.
Но Джонни остановить было не так-то легко.
– Для нас знаешь какая задача раздобыть для нее пяток яиц или поллитра-литр молока, чего уж тут говорить о лечебнице. Я тебе, Чарли, сказал, в чем тут вся соль, – недоедание и заботы доконали мать. У нас в неделю не получается даже двух фунтов, считая то, что приносит Мэдж, а два фунта разве хватит? За дом мы платим шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, надо платить за уголь, за газ.
На одежду, страховку – это для похорон: чтобы нас по-людски похоронили, мы должны себе отказывать в еде. Вычти всё это из двух фунтов и получишь двадцать четыре шиллинга на еду и всё остальное. От этих вот всех недостатков мать и слегла. Мы живем так не со вчерашнего дня, мы живем так уже несколько лет. Так живут в Слейкби, и поэтому мать лежит в постели. Это жизнь ее доконала.
– Вот что, Джонни, – хмуро сказал Чарли, – я потолкую с доктором, и твоя мать поедет туда, куда ей надо ехать.
– Хорошо бы, но кто будет платить?
– Я.
Джонни посмотрел в глаза Чарли.
– Но ты ведь не можешь этого сделать, Чарли, дружище!
– Могу. Иначе бы я не стал так говорить. Деньги есть. Мне кое-что дали в Лондоне.
– Ты славный парень, Чарли. – На некоторое время лицо Джонни утратила свое обычное хмурое и озлобленное выражение. Сейчас он стал похожим на подростка, которого Чарли видел семь лет назад.
– Пошли к миссис Крокит, – сказал Чарли. – И нам надо потолковать с доктором, сегодня же.
Миссис Крокит оказалась очень чистоплотной, аккуратной и робкой маленькой женщиной. Она гордилась своим домом – не прошло и пяти минут как Чарли пришел к ней, и он уже знал об этом, Впоследствии Чарли неоднократно приходилось слышать, как она с гордостью говорила: «Я веду дом». Миссис Крокит напоминала командующего гарнизоном города, который с честью выдержал длительную осаду и только что был освобожден. И она действительно была таким командующим. Ее муж – он работал лудильщиком на крупнейшей городской судоверфи – знавал, что такое безработица во время кризиса, однако умер еще до того, как город погрузился в бездонный омут депрессии, и это утешало вдову, когда она робко стояла под фотопортретом чрезвычайных размеров, на котором были сняты усы в горной дымке. У нее было две дочери, обе они вышли замуж и жили в более процветающих районах. Как выяснилось позднее, она могла в любое время переехать к одной из них, но считала долгом чести перед покойным мистером Крокитом, перед своим собственным достоинством, перед сыном Гарри, владельцем молескиновых брюк, продолжать вести дом. И так как она вела его на ничтожно малое количество шиллингов, у нее были причины гордиться и считать себя победительницей. Другой ее страстью был чай. Любимым ее выражением было: «Можете меня расстрелять, но чашку чаю я выпью», что не могло не усилить драматизма в ее рассказах о тех атаках, которые были отбиты домом номер тридцать семь по Фишнет-стрит.
Миссис Крокит была в восторге от возможности заполучить жильца на несколько дней. Чарли договорился, что у миссис Крокит он будет только завтракать, так как рассчитывал, что сумеет настоять на том, чтобы питаться у дяди, что даст ему хороший предлог помочь им деньгами, в случае же отказа он сможет купить им всяких продуктов. Эти пятьсот фунтов здесь, в Слейкби, где деньги считались по пенсам, казались еще большей суммой. Его двоюродный брат Джонни не принадлежал к числу людей, которые любят жить за счет кого-то, но и не страдал излишней гордостью. Однако Чарли опасался, что дядя, который всегда был гордым и независимым, может обидеться от малейшего предложения помочь ему и просто откажется от этой помощи. Но попытаться следовало, и Чарли, побывав у миссис Крокит, зашел к ближайшему бакалейщику и мяснику и вернулся в дом дяди изрядно нагруженный провизией.
– Зачем ты купил всё это? – начал было протестовать дядя.
Чарли объяснил, что он хотел бы питаться вместе с ними, что любит поесть и что у него куча денег.
К его радости дядя больше ничего не сказал. Чарли решил не делиться с дядей своими планами о помощи тетке, пока не поговорит с доктором, и стал помогать ему готовить обед, причем оба они категорически запретили тетке выходить из комнаты.
В час дня пришла Мэдж. Увидев Чарли, она от удивления широко раскрыла глаза.