Пришел Сежур, и Бен Минкетон попрощался. Гэм принесла канделябр, который повсюду возила с собой в чемодане, зажгла свечи. Она словно преобразилась и, охваченная легкой горячкой, воскликнула вслед Бену Минкетону:
— Смотрите, он шагает как судьба, и он в самом деле как судьба… тяжеловесный, грубый… и темный… Мы убереглись от смерти.
Сежур замер у стены.
— Да, в самом деле, — сказал он изменившимся голосом.
А Гэм увлеченно, страстно продолжала:
— Мы — как волны, окрыленные бурей… Мы любим землю и слепо влюблены в этот мир вокруг. Только когда он рухнет, мы обретем покой… Любовь — это разрушение, да-да, я знаю и наконец-то верю, любовь — это разрушение. — Она радостно рассмеялась, как ребенок, решивший школьную задачку. — Борьба… борьба…
Она вдруг осеклась: кто там позвал, произнес имя?.. Где она? В гостиничном номере, пакует чемоданы, в сердце бегство, а за спиной иронический взгляд… О, внезапно все стало понятно… Борьба… Разрушение… Вернуться назад… Вернуться…
Торопливо, большими шагами она пересекла комнату, остановилась у канделябра. В нем горело семь свечей. Погасив одну из них, задумчиво, с волнением обернулась к Сежуру.
— Куда лучше гасить свечи, чем зажигать их… Куда лучше гасить, чем зажигать… Давайте потушим свет.
Она задула свечи, наконец остался только один огонек.
— Это последняя. Точно такая же, как остальные, но почему в этом слове, «последняя», столько чувств… Наверное, последнее всегда несет в себе трагичность жизни, трагичность всех Прежде и всех Потом. Вон там, в окошке из шелковой бумаги, сияет круглый китайский месяц… а здесь мерцает последняя свеча… Смотри, — она взяла Сежура за руку, — смотри, какая она красивая… Быть последним огоньком в ночи — это прекрасно… Есть ли на свете что-нибудь сентиментальнее свечи?.. Ну же, давай подарим ей глупую чувствительную смерть, давай убьем ее, будем палачами света…
Гэм погасила огонек и тотчас выпустила руку Сежура. Резко вздрогнула и пробормотала:
— Я не знаю… не знаю… Идем, пусть луна выбелит нам кровь, она холодная, и ее свет убивает… Расстреляй ее на куски и прыгни в омут ночи…
Она тряхнула Сежура за плечи, и он сдался. Бледный как смерть, взял ее, а когда она на миг открыла глаза, прошептал, словно успокаивая ее и себя:
— Дело не в этом… не в этом…
Но Гэм, измученная загадками, вырвалась от него, вы-прямилась, прижалась щекой к его лицу и сказала:
— Убей меня… — Крикнула: — Убей меня…
— Никогда! — воскликнул он и едва не задушил ее ласками, его будто подменили, а она пробормотала в подушки:
— Я знаю человека, который сделал бы это… — И вдруг разрыдалась и плакала до самого утра.
На паруснике, когда они плыли обратно, Сежур сказал:
— В Гонконге вы сойдете на берег и возьмете билет до Сингапура.
— Да, но откуда… — удивилась Гэм.
— Это чувствуется. — Минуту-другую Сежур молчал, а потом вдруг сказал: — Прошу вас, останьтесь со мной. — И заметив ее изумленный взгляд, поспешно продолжил: — Вы стали нужны мне. Вы оказались сильнее моей системы мира… Она уже не бесполюсна. Я две ночи думал, прежде чем заговорил с вами. Да и сейчас мне очень трудно. Поэтому я приведу пример. Мощный ток отключил мои аккумуляторы. Этот ток высосал их, а я и не заметил. И вот он уходит прочь, а мой двигатель не работает, потому что аккумуляторы разрядились, обессилели. Механизм не действует, когда нет тока… Мои аккумуляторы не заработают никогда, они пусты. Я говорю это с трудом, ценою жертв: если вы уйдете, механизм сломается…
Гэм смотрела на корму. Китайцы, оживленно беседуя, ели рис из красных лаковых чашек. Все казалось таким незыблемым, да-да, незыблемым…
— Я и это знаю, — медленно проговорила она, — и все же уйду… Конечно, тяжко и печально, что от этого что-то сломается… но я уйду, ведь иначе нельзя.
Среди грез этого плавания Гэм неожиданно явилось видение — словно кадр контрастного фильма, оно вдруг упало в сумрак ее туманных надежд: не цели определяют бытие и не пути. А только напряженности. Многообразие излучений и связей в генераторе подземных струй. Человек был трубкой Гейслера1, что светилась под током. Долгое напряжение — вот каков ее путь. Если искать цель, в путь отправляться незачем. Удовлетворения не будет — сколь ни изощряйся в софизмах. Когда ставишь себе цель только ради пути, в ней непременно присутствует забавная осторожность обманутого, который поумнел и не хочет еще раз обмануться. Все дозированное, осознанное, разграниченное, отмеренное попахивает школярской ученостью и вызывает отвращение. Идущий ради самого пути никогда не имеет кругозора, тонет в отдельных деталях. Лишь тот, кто чувствовал напряженность, распознавал степени различий, воспринимал перемены не как трагичность, а лишь как широкий размах напряженности, — только такой человек до-стоин тягаться с жизнью. В напряжении, в размахе все полет, все достижимо — самые дальние моря, самые чужие берега… и наконец ты летишь в беспредельной синеве…
В душе Гэм билось беспокойство; и шло оно не из минувшего, ведь она всегда жила настоящим, минувшее было для нее не более чем замирающим вихрем кильватерных струй. Она давно поняла, что ярко и полно живет только тот, кто всем своим существом предается мгновению и живет им так, будто после не будет ничего…
Есть ли что-нибудь более жестокое, чем этот эгоизм, которому ведом лишь собственный хмель и который вечно упивается лишь собою?.. И есть ли что-нибудь более правдивое, более истинное?.. Слова сами пришли на ум, Гэм мысленно последовала за ними — и залилась краской, сообразив, что шли они от того, к кому она стремилась сейчас всеми фибрами своего готового к сражению существа.
Лавалетт, лежа в кресле под тентом, смешивал виски с ледяной содовой. Выжал лимон, плеснул соку в содовую. Потом небрежно бросил кожуру на пол, ополоснул руки в стоящей рядом чашке, взял полотенце и не спеша вытер пальцы.
Подняв глаза, он увидел прямо перед собой Гэм и без малейшего удивления поздоровался, словно видел ее всего лишь час назад. Она внимательно вгляделась в его лицо — непроницаемая маска.
— Вы приехали как нельзя более кстати, — сказал он, — без вас мои дела очень затянулись бы. Но об этом мы поговорим вечером. Вы ведь, наверное, хотите переодеться. В ваших комнатах все по-прежнему, как вы привыкли. Слуга проводит вас наверх; если вам что-то нужно, скажите ему, он все сделает. А я пока подготовлюсь к делам и после дам вам необходимые объяснения.
Вечером Лавалетт коротко рассказал о деле: речь шла о том, чтобы добыть кое-какие важные планы. Владельцем их был некий мексиканец, который вел переговоры с двумя англичанами, помощниками правительственного уполномоченного. В Калькутте Лавалетт встретится со своим агентом, а тот познакомит его с мексиканцем. И вот тут потребуется помощь Гэм.
— Вы должны в точности выяснить, о чем идет речь и насколько он продвинулся в переговорах с англичанином. Я кое-что разузнал насчет этого мексиканца. Человек он очень осторожный и хитрый. Но, как и все мы, питает слабость к женщинам. — (Гэм покраснела.) — Если вы изловчитесь найти к нему подход, он сам вам все расскажет. Я очень на это рассчитываю. Планы, которыми он располагает, имеют огромное значение. Мы непременно должны их заполучить. И заполучим.
Гэм спустилась в сад. Она не ответила Лавалетту, только крикнула снизу:
— Воздух — как теплая ванна… в нем можно утонуть, он бездонный, в нем нет опоры…
Лавалетт рупором приставил ладони к губам и крикнул:
— Бездонный… бездонный — какие звуки… Бездонный… опоры… как свинец и клей…
Гэм раскинула руки.
— Мне хочется плыть… в прозрачном фиорде… — И с легкой улыбкой она принялась срывать ветки тамаринда.
Мексиканец недоверчиво взглянул на Лавалетта и слегка неуклюже, но проворно склонился перед Гэм. Она подала ему руку и сумела сделать так, что он ее не поцеловал. Когда мексиканец говорил, он то и дело подмигивал одним глазом и бурно жестикулировал.
— Нужно дать ему выпить, — насмешливо сказал Лавалетт, — тогда и руками махать перестанет, потому что придется держать стакан… Видите, я стараюсь заранее уладить важные формальности. — С этими словами он отошел к своему агенту.
Через несколько дней мексиканец пригласил Гэм и Лавалетта к себе. В разговоре он беспрерывно обращался к Гэм, пытаясь пробудить в ней интерес к своей особе. Она оставалась холодна и неприступна. Лавалетт многозначительно посмотрел на нее и предложил своей соседке выйти на террасу, подышать свежим воздухом. Оставшись наедине с Гэм, мексиканец решил воспользоваться случаем и приударить за нею. Она приняла высокомерный вид и словно бы не слышала его слов. Мексиканец почувствовал это, стушевался и настолько потерял самообладание, что упомянул имя Лавалетта. Гэм ответила ледяным тоном и направилась к двери. От какой-то необъяснимой злости ей хотелось оскорбить его. Мексиканец поспешил следом, схватил ее за локоть, хотел удержать, объясниться. Гэм остановилась, не оборачиваясь к нему. Только оглянулась через плечо и молча, с презрением посмотрела на руку, вцепившуюся в ее локоть. Он пристыженно разжал пальцы.
В эту минуту под каким-то предлогом вернулся Лавалетт. Он тотчас заметил, что Гэм заупрямилась. А она с интересом ждала, что он теперь предпримет. К ее удивлению, Лавалетт бросил мексиканцу несколько очень резких слов, предложил ей руку и прошел в гардеробную.
На следующий день Лавалетт ни единым словом не обмолвился об этом инциденте, чем поверг Гэм в некоторое замешательство. Она даже мысли не допускала, что он изменил свои планы, и настороженно ждала дальнейших его шагов.
Она ждала, ведь преимущество всегда на стороне молчаливого. И вот однажды Лавалетт как бы невзначай сказал:
— На днях предстоит новая встреча с мексиканцем. Он принес извинения за тот инцидент. Кстати, я запамятовал сделать вам комплимент: вы с большим искусством придали делу надлежащий поворот. Тогда мексиканец не доверял ни мне, ни вам. Теперь он полагает себя в полной безопасности, ведь, по его мнению, — Лавалетт иронически посмотрел на Гэм, — если бы я был в нем заинтересован, то действовал бы совершенно иначе.
Гэм решила пропустить это двусмысленное заявление мимо ушей, только спросила:
— И когда же состоится встреча?
— Через два дня. У меня. Переговоры мексиканца с англичанами продвинулись уже так далеко, что в этот вечер его нужно разговорить любой ценой, ведь он вполне может прийти к соглашению с нашим противником.
Гэм запустила пробный шар:
— А если срок будет упущен…
— Нет, это исключено. Вероятно… да что там, я просто уверен, что вы и на сей раз найдете какой-нибудь изящный способ решить все в нашу пользу.
— Решить в нашу пользу… гм… может быть, и найду…
Гэм чувствовала — за шутливостью слов подстерегает опасность. Она не хотела, но что-то в ней настороженно напряглось. Щит и меч тихонько лязгнули: впереди бой.
Мексиканец встретил ее чуть ли не подобострастно. Гэм была приветлива и дружелюбна. Он воспрянул духом и, поминутно моргая, смотрел на нее как бы даже бесхитростно. Гэм совсем оттаяла и позволила ему проводить ее в столовую. Там было еще несколько человек, которые изо всех сил старались поддержать светскую беседу. Лавалетт был необычайно обходителен. Во время застолья он, улучив минуту, послал Гэм лукавую улыбку, чем поверг ее в легкое замешательство. Она еще не привыкла к внезапным переменам его настроений. Он бросал ей вызов демонизмом своей натуры, но когда она, заняв круговую оборону, намеревалась принять бой, он вдруг увертывался от нее — весело хохочущий мальчишка, да и только, а она опять стояла совершенно растерянная от его непредсказуемости, которая самовластно все переворачивала, ставила с ног на голову и превращала в игру.