— Я продираюсь меж вами… вжимаюсь в вечнохолодное, я — кулак, и хватка, и горло… я протискиваюсь в послед-нюю дверь, истекаю, изливаюсь жизнью, жизнью, жизнью в теплое лоно… я защищен… я смеюсь, смеюсь, смеюсь и изливаюсь… потоком…
Он умолк и уже только яростно жестикулировал, по ту сторону слов, весь во власти потоков и вихрей.
Луна отражалась в глазах Гэм, играла причудливыми бликами. Широко распахнутые глаза ярко блестели. Непо-движный взгляд был устремлен в звездное небо. Руки трепетали, по телу пробегала дрожь.
Поднялся ветер, принес росистую прохладу. Светлые капли оседали на волосах искристыми звездными самоцветами, со странным шорохом стекали по могильным холмикам.
Гэм очнулась от легкой дремоты. Перед нею стоял Лавалетт.
— Простите, пришлось вас разбудить. Мексиканец, как видно, не откладывая известил англичан, а те сразу смекнули, где находятся планы. Несколько минут назад я обнаружил, что парк оцеплен. Время не ждет. Постарайтесь хоть на несколько минут задержать полицию, оттянуть начало обыска, тогда я успею собрать необходимые бумаги и скрыться. Тамил скажет вам, где я.
Гэм кивнула и поспешно выпроводила его из комнаты.
— Идите, я все сделаю.
Он поцеловал ей руку, смеясь посмотрел в глаза. Как же он молод… — невольно подумала она. А он уже мчался к дому большими упругими скачками. На пороге махнул ей рукой — и дверь захлопнулась. Гэм тоже пошла к дому, но очень медленно. Все ее существо было охвачено ожиданием.
Вокруг по-прежнему царила тишина. Невероятная тишина — Гэм в жизни не слышала столь полного беззвучия. Но она знала, что эта тишина таит опасность, и, вздернув плечи, выгнула спину, а затем снова расслабилась, по-кошачьи трепеща от приближения неизвестности.
С террасы донеслось легкое дребезжанье. И тотчас в дверь постучали, створки распахнулись. Гэм словно и не заметила этого. Подперев голову рукой, она смотрела в окно на парк. Только услышав незнакомый голос, она обернулась и встала.
— Мне не доложили о вас…
— Наше дело такого свойства, что приходится избегать доклада. Благоволите отнестись к этому с пониманием…
Гэм протестующе повела рукой, хотя быстро смекнула, что тем самым можно выиграть время.
— Я вижу, господа, один из вас в британской форме…
Они представились.
— Что ж, это вполне оправдывает особый характер вашего визита. Прошу вас, скажите мне, что вам угодно…
— Мы ищем Лавалетта.
— К сожалению, должна вас разочаровать: я в доме одна. Стало быть, вам придется говорить со мной. Прошу вас, садитесь….
Англичане переглянулись и сели. Офицер, не сводя глаз с двери, вежливо поклонился Гэм и сказал:
— Я восхищен вашим самообладанием. Но должен предупредить: дом оцеплен, и уйти отсюда никто не сможет. Нам придется безотлагательно обыскать помещения. Есть основания предполагать, что здесь находятся некие документы.
— Вы намерены обыскивать и мои личные комнаты?
— Возможно. Вы же понимаете, такие меры имеют смысл, только когда выполняются полностью, от и до. Обещаю, — он опять поклонился, — что ваши комнаты будут обыскивать в последнюю очередь. И с величайшей осторожностью. Нам нужны только бумаги, и ничего более. Не откажите в любезности сопровождать нас. Хотелось бы найти документы как можно скорее — тем самым вы будете избавлены от лишних неудобств, ведь рано или поздно мы все равно найдем здесь то, что ищем. Уже двое суток, то есть с момента похищения, все пароходы подвергаются самому тщательному досмотру. И не стану скрывать — документы не найдены. Значит, они еще здесь. Вряд ли нашего визита ожидали так скоро. Однако сумма, переведенная через банк, указала нам направление поисков. Идемте, прошу вас…
Гэм слабо улыбнулась:
— Ну что ж…
Неожиданно она схватила со стола узкий томик и бросила за окно, в чащу кустарника.
Офицер едва не бросился к окну, но взял себя в руки и сдержанно произнес:
— Вы облегчаете мне работу… но этот жест был совершенно лишним… Я ведь предупредил, дом оцеплен. Иначе я бы не говорил с вами так спокойно. Книгу уже нашли.
Гэм холодно смерила его удивленным взглядом.
— Вы ошибаетесь. Ваш обыск бессмыслен, а я всего лишь хотела помешать вам рыться в моих личных вещах и тем более забирать их с собой. В книге мои письма мужу.
— В этом я не сомневаюсь, — иронически заметил англичанин. — Но, с вашего разрешения, я все-таки ее просмотрю… Это необходимо, коль скоро вы придаете книге такое значение…
Из-за угла дома появился тамил. Рядом с ним шагал английский солдат. Это зрелище наполнило Гэм ужасом, но тотчас же она облегченно перевела дух
— слуга был один. На секунду она перехватила взгляд прищуренных глаз и поняла: Лавалетт скрылся.
— Ваше поведение вынуждает меня настаивать, чтобы вы непосредственно обратились к исполнению служебных обязанностей, каковые вас сюда привели, — холодно сказала она англичанину. — Продолжать пустые разговоры я не намерена.
Принесли книгу, которую Гэм выбросила в окно. Англичанин поспешно ее перелистал. Ничего не обнаружив, перелистал еще раз. Внимательно изучал каждую страницу, пробегая глазами текст. Потом перевернул книгу, простучал переплет и отдал томик Гэм.
— Зачем вы ее выбрасывали?.. Там и вправду ничего нет. — Он недоуменно смотрел на Гэм, не зная, как все это понимать.
Гэм молча пожала плечами. Прошла к роялю:
— Я бы не хотела присутствовать при дальнейшем обыске, — сказала она.
— Будьте добры, пригласите сюда кого-нибудь из ваших людей. Я останусь здесь. — Она открыла крышку рояля и пробежала пальцами по клавишам.
Через три часа обыск закончился — ничего не нашли. Офицер отпустил часового и сказал Гэм:
— Результаты пока что неудовлетворительны. Это ненадолго отодвигает выполнение моей задачи. Не слишком надолго… — По молодости лет он хотел сказать что-то еще, но передумал и поспешно откланялся.
— Отчего вы ждете меня? — спросила Гэм.
— Впереди у нас долгий путь…
— Разве не лучше было продолжить его в одиночку?
— Вы боитесь?
Гэм простодушно улыбнулась:
— Я боюсь за вас.
— Как гуманно, — сказал Лавалетт.
— Но ведь мое присутствие будет для вас помехой…
— Вовсе нет.
— Вы не так поняли. Я имею в виду, не помешает ли это свободе вашего передвижения?
— Вы нынче говорите до ужаса символично… — усмехнулся Лавалетт.
— Это нечаянно.
— Тем хуже.
— Вы могли бы уже быть в Малакке…
— Ну и что.
— Могли бы сесть на пароход.
— Если хотите знать, любой английский чиновник вправе задержать меня, а половина здешних англичан прекрасно со мной знакома. Мало того, властям дано указание проверять паспорта у всех европейцев, как в портах, так и на вокзалах; меня ищут, мой словесный портрет разослан телеграфом повсюду, вплоть до Джорджтауна, вдобавок в это время года в стране очень немного приезжих европейцев, и, наконец, я должен через Сиам вернуться в Колумбию.
— Это не ответ.
— Ладно, отвечу, чтобы вы успокоились. — Он скривил губы. — Да, я пропустил пароход, который специально ждал меня на рейде. И скажу откровенно, я не пропустил бы его, если б был один.
Гэм удивленно посмотрела на него.
— Прошу вас, — взмолился Лавалетт, — не спешите торжествовать. Я готов признать, что из-за вас я не уехал той же ночью. Как раз тогда наши с вами отношения казались слишком уж запутанными, чтобы я мог уехать. Сперва нужно было привести их в порядок, я ведь уже сказал вам: впереди у нас долгий путь, — и я хотел быть полностью в вас уверенным. Неожиданностью оказался лишь результат моего каприза с переводом денег мексиканцу: они пришли слишком рано. Это изменило мои прикидки — я намеренно говорю «прикидки», потому что до планов им было еще далеко… и я скорректировал их по обстановке.
— Вы как будто бы не уверены во мне…
— Логичность, с какой вы продолжаете разговор, достойна всяческих похвал. Я не был в вас уверен, но уверены ли вы, что это не ваша вина? К некоторым вещам достаточно лишь слегка прикоснуться, и они тотчас занимают надлежащее место; другие необходимо ухватить покрепче и поставить куда надо.
Лицо Гэм просветлело.
— Вы озабочены в первую очередь тем, чтобы я правильно вас поняла…
— Без сомнения, иначе я не стал бы так долго объясняться. Хотя две минуты назад я был совершенно беззаботен. Вы настоятельно требовали ответа, и я дал вам этот ответ — для вашего успокоения, как я особо подчеркнул. Я изложил вам все причины, которые вы наверняка истолкуете совершенно неправильно — да и любая женщина с радостью истолкует их неправильно — и о которых я все же не стал умалчивать… Очень мило с вашей стороны — предположить, будто вы оказываете на меня влияние, способное стеснить свободу моих решений, однако же, мадам, если такое влияние и существовало — а оно вправду существовало, — то было оно, увы, не более чем капризом и…
— погодите, пожалуйста, с вашей репликой — итогом трезвых раздумий. Сделкой, если угодно.
— Зачем такие сильные выражения?..
— Чтобы вы сразу поняли меня правильно. Вы женщина незаурядная… так стоило ли лишать себя напряженности отношений, которые могли бы, — он поклонился почти чопорно, — подарить нам несколько увлекательных недель? Такого мне вовсе не хотелось.
— Вы говорите то же самое, только другими словами…
— Так кажется на первый взгляд. Нужно разбираться в нюансах, даже если они щекотливы.
— Любой нюанс — слегка измененная окраска основного тона.
— Отлично. Основной тон — настоящее время, тема — мгновение, герои
— на час… К вашему успокоению: вы — на какой-то час…
— Софизмы…
— А что на свете не софизмы? Возможно ли вообще быть серьезным? Если хоть раз видел мир в полудреме… на грани сна и яви… на этом зыбком рубеже, видел с той, другой стороны, то, желая подступить к этому миру серьезно, непременно испытываешь какое-то диковинное чувство. Ох уж эти философы, они так презирают софистов и, выискивая причины, даже поесть забывают… А мы, счастливые софисты, мы хотим есть… всеми органами чувств ощущать мучнистую мякоть золотистых бананов, красные клешни омаров из ресторана «Палас» в Сингапуре и бледно-желтые ломтики спелых ананасов, а обезьяны пускай сбрасывают нам кокосовые орехи и сидят вокруг, словно этакие первобытные зрители, словно призывая не думать о прошедшем… словно предостерегая: не стоит слишком долго размышлять о метаморфозах… О божественный голод! Ведь иначе мы по сей день не слезли бы с деревьев… Голод, вечный голод. — Лавалетт принялся ломать клешни омара, не желая предоставить это никому другому, а Гэм с увлечением чистила бананы и ананас.
Лавалетт решил попробовать сесть в Малакке или Порт-Диксоне на пароход и добраться до какой-нибудь суматранской гавани. До побережья было рукой подать, и вечером они взошли на борт каботажного суденышка. И капитан, и вся команда были китайцы. Гэм и Лавалетт оказались здесь единственными белыми. Капитан отвел им крохотную каюту, где стояло лишь несколько стульев и царила удушливая жара. Цветные пассажиры расположились на палубе. Лавалетт велел тамилу достать из багажа два гамака и шагнул в палубную толчею. Пробираясь среди этого столпотворения, он ненароком наступил на руку какому-то китайцу, который злобно зашипел и встал, но вдруг осекся и широко раскрыл глаза. Лавалетт сделал вид, будто ничего не заметил, и прошел дальше, но, подвешивая гамаки, пристально смотрел на этого человека.
Устроив Гэм в утлом гамаке, он подозвал тамила. Поручил ему наблюдать за капитаном и немедля сообщить, если тот предпримет что-нибудь подозрительное. Потом он тоже вытянулся в гамаке, но прежде снял револьвер с предохранителя.
Луна освещала палубу почти как днем. Откуда-то тянуло неприятным, сладковатым запахом — китайцы курили опиум. Ровно постукивали по дереву цепи и тросы, машины торопливо и одиноко пыхтели в ночи. Но вот словно бы мелькнула тень — косой луч света скользнул по согнутой спине.
А минуту спустя появился тамил и сообщил, что капитан оживленно беседует с каким-то китайцем. Лавалетт приказал слуге охранять Гэм. Еще несколько минут — и неподалеку послышались тихие шаги. Капитан с двумя сопровождающими. Прячась в тени дымовых труб, они старались незаметно подобраться к Лавалетту.