Вот там я и узнал о том, что скоропостижный финиш жизненного марафона депутата состоялся отнюдь не в рабочем его кабинете, о чем скорбно сообщил телеведущий, а в совсем ином, отдельном кабинете одного из ночных клубов с весьма сомнительной репутацией.
— Прилег с устатку, — ровным голосом проговорил Костя, — и на тебе: сердечная недостаточность… Бог не фраер, он все видит.
— Бог?
— Бог, — отрезал Костя. — Бог. Иначе как объяснить, что сегодня, три часа назад, тот самый джип неожиданно теряет управление, да еще как раз на середине моста, пробивает чугунные перила и грохается в реку? Ни один не всплыл. Двери оказались заблокированными…
— Все-то ты знаешь.
— Озарение.
Он улыбнулся, обнял меня и исчез.
Три недели спустя он погиб, выполняя, как сообщили его семье, особо важное задание по обеспечению безопасности родной страны. Хоронили его в закрытом гробу.
А осенью я при уже известных читателю обстоятельствах стал обладателем тетрадей Профессора, которые содержали очерки мировой истории, написанные в совершенно неожиданном, я бы сказал — немыслимом для историка ключе.
Он писал эти очерки на протяжении, примерно, трех-четырех лет, уже будучи моим соседом по двору. Навещая его, я имел возможность наблюдать, как постепенно растет стопка исписанных им общих тетрадей. На вопрос об их содержании Профессор дал весьма уклончивый ответ, из чего я сделал вывод о том, что здесь идет речь о мемуарах сугубо интимного свойства.
Однако незадолго до своей мученической кончины Профессор по собственной инициативе завел разговор об этих тетрадях.
— Честно говоря, я не знаю, что мне с ними делать, — сказал он. — Это, в некотором роде, взгляд на историю человечества… даже не со стороны, нет… а с изнанки, что ли… взгляд абсолютно ненаучный… Вызывающий… пошлый и примитивный с точки зрения официальной истории… Между прочим, — добавил он, покачивая крупной головой, — этот пресловутый принцип историзма — бред, чушь собачья! Принцип… Какой там, к дьяволу, принцип? История — самая беспринципная из всех наук, да-да!
— Выходит, — заметил я, — что Вы, профессор, писали все это лишь для собственного удовольствия… спустить пар…
— В принципе — да… Впрочем, нет… нет, не только для собственного… Мне бы очень хотелось доставить этим безумным опусом удовольствие тем десяткам, сотням, а может быть, и тысячам людей, не страдающих комплексами и не признающих стереотипов в качестве норм бытия.
— Так давайте издадим!
— А под чьим именем, позвольте спросить? Я ведь не могу себе позволить таким образом перечеркнуть все, что делал до сих пор, чему учил своих последователей, в чем убеждал оппонентов… Нет, так я не могу…
— Псевдоним.
— Ах, что в лоб, что по лбу. Вот если бы некто, вполне реальный и вполне успешный, согласился… как бы это сказать… озвучить меня от своего вполне достойного имени…
— Если вы имеете в виду вашего покорного слугу, то благодарю за честь, однако пользоваться чужим как-то не приучен.
— Вы что, так ничего и не поняли?
— Понял, дорогой профессор, все я понял, и весьма благодарен за честь… Но… дайте мне немного времени.
— Зачем?
— Подумать.
— Это далеко не всегда плодотворно, если верить фактам истории.
На этом закончился один из последних наших разговоров…
Совершенно верно, господин профессор, совершенно верно: раздумье далеко не всегда плодотворно. Шекспир точно подметил: «Так трусами нас делает раздумье, и начинанья, взнесшиеся мощно, теряют имя действия».
Что поделать, мы зачастую раздумываем над тем, что нужно принимать как данность, и безоговорочно верим тому, над чем нужно ох как поразмышлять…
Описанные выше события лишают меня права на разумную трусость и не оставляют выбора.
Посмертные записки профессора N будут изданы при любых обстоятельствах.
Хочу разочаровать вероятных следопытов: некоторые ключевые ситуации достаточно умело трансформированы, так что вычислить с абсолютной точностью имя Профессора вряд ли возможно. А Костю я закамуфлировал особенно тщательно, так что если найдутся желающие свести счеты с его семьей, пусть выкусят все, что им положено.
Пусть каждый обретет то, чего заслуживает.
Каждому — свое.
И воздадим должное славной музе истории — Клио, и не будем по-мелочному придираться к ней, а тем более упрекать за легкомыслие, памятуя о том, что, как говорил великий Гете, «лучшее, что мы имеем от истории, — это возбуждаемый ею энтузиазм».
История как жанр искусства
Природу следует трактовать научно, об истории же нужно писать стихи.
Освальд Шпенглер
Да простят меня кандидаты и доктора исторических наук вкупе с членами-корреспондентами Академии, но называть Историю наукой может человек либо далекий от понимания действительной природы научного знания как такового, либо (что в принципе одно и то же) избравший для себя карьеру профессионального историка.
Первый невежествен, второй недобросовестен.
Поэтому, если по правде, плевать мне на их прощение.
Как говаривали древние римляне,«кто служит алтарю, тот живет с алтаря» . И так во всем и везде. Целый легион служащих пенитенциарной (исправительной) системы весьма сытно кормится посредством совершенно бесплодной идеи перевоспитания преступников, то есть того, чего никто и никогда не видел с самого начала начал.
Желающие вволю пощипать сочной травки на ниве Истории определяют ее как науку, «изучающую факты и закономерности развития общества и природы».
Что до Природы, нашей мудрой и всесильной праматери, то если уж физики, химики, биологи или, скажем, медики проявляют столь инфантильную беспомощность, пытаясь хоть как-то объяснить ее закономерности, то упоминание об историках в данном контексте попросту смехотворно.
Закономерности развития общества еще можно как-то попытаться анализировать с позиций социальной психологии, логики, психиатрии, на худой конец, но никак не Истории. Эта дама слишком субъективна, прихотлива и склонна к проституции.
Поэтому не только закономерности, но даже свободно плавающие на поверхности факты едва ли доступны научному анализу господ историков.
Факты фактам рознь.
Одно дело — падение с дерева яблока, что иллюстрирует закон всемирного тяготения, и совсем иное — какой-либо социальный катаклизм. Весьма вероятно, что у этого катаклизма есть причина, сформированная теми или иными объективными закономерностями, но, увы, не историкам их отследить и тем более объяснить.
Вот и выходит, что даже общеизвестный факт далеко не всегда возможно объяснить с научных позиций или хотя бы с позиций элементарной житейской логики.
КСТАТИ:
Как-то оппоненты указали Гегелю на то, что его теоретические выкладки не согласуются с фактами. Философ невозмутимо ответил: «Тем хуже для фактов!»
Бесспорно, каждый из историков (или философов) опишет общеизвестный факт по-своему, в зависимости от особенностей своего менталитета, мировоззрения, пристрастий, не говоря уже о пошлой материальной заинтересованности.
Встречаются, правда, и такие случаи, когда историки наглядно иллюстрируют такое понятие из области криминалистики, как «добросовестно заблуждающийся свидетель». Суть этого понятия состоит в том, что человек дает ложные показания вовсе не из стремления запутать следствие, а по причине искаженного восприятия. К примеру, свидетель утверждает, будто видел светло-серый автомобиль, однако в действительности этот автомобиль был синим и номер его начинался не с двух восьмерок, а с тройки и девятки.