Он ставит опыт за опытом, опыт за опытом - и не прекратит этого никогда... Постоим над морем, покурим, подумаем, как показать ему, что трудится он не зря, что кое-чего он добился, слепив нас из праха, воды и огня. Пусть улыбнется, пусть блеснет в его глазах счастливая догадка, что он не на ложном пути. Пусть он отметит и запомнит нас, как пик этапа, как белую мышку, которая одна из тысячи подопытных мышек нашла ход из лабиринта... Ночь перемежается днем, зима - летом, жизнь - смертью, а зло добром. Человек и ничтожен, и глуп, низок и коварен, и человек высок и мудр, прекрасен и бесстрашен. Человек заслуживает внимания. Все в человеке заслуживает внимания. Как любит говорить Чехов, для писателя, как для химика, ничего грязного в природе нет.
...- Значит, бежали, не вынесли соседства покойницы? Смельчак, смельчак!..
Чехов прищуривал глаза под пенсне, посмеивался, потрагивая пальцами левой руки аккуратно побритые усы и бороду с заметной в них сединою, сбоку иронически поглядывал. Лицо его было свежее и слегка загорелое. В правой руке он держал новенькую трость, которой на ходу отодвигал к краю дорожки попадавшие под ноги старые листья, стручок акации, кипарисовую шишку. Пальто на нем было также новое, светлое, заграничное, отлично сшитое, и шляпа новая. Вообще при всей его обычной, ровной сдержанности, покашливании, замедленной походке, иронии ощущалось в нем много нового и даже чуть чужого,- сначала подумалось, что это то обычное возбуждение и чувство открытия и сравнения, с каким всякий человек, и особенно русский, возвращается из-за границы. Но нет, здесь было не только это.
Они прекрасно и долго завтракали на застекленном балконе, залитом солнцем,- том самом, куда ведет дверь из столовой,- пили кофе, некий особый сорт, который Чехов, как он рассказал, купил у старика алжирца в Ницце. Выпили шампанского - Чехов совсем немного. Евгения Яковлевна, принаряженная, с кружевным белым воротником, с радостью и любовью глядела на сына, и Чехов тоже отвечал ей самой мягкой улыбкой, называл мамашей, а встав, по своему обыкновению, среди завтрака из-за стола, чтобы походить, наклонился и легко поцеловал ее в голову - это знак уж совершенной его размягченности и счастливого состояния. С тем же выражением обожания встречали Чехова по дому Арсений, кухарка Марьюшка, а пес Каштан выделывал такие прыжки, так вилял, распластывался по земле, крутился у ног, взвизгивал и лез целоваться, что Чехов, оберегая пальто, даже прикрикнул на него. И теперь, когда шли наклонной дорожкой по саду, Каштан тоже летал как безумный, уносясь в конец сада и возвращаясь снова под ноги хозяину.
Как ни странно, о покойнице и своем ночном страхе Бунин рассказал шутовски, в смешных топах, не привнося в рассказ ни одной из тех тревожных и торжественных мыслей, которые родились ночью, и в этом, вероятно, уже сказывалось влияние Чехова, или нового солнечного дня, или радости встречи,Чехов сам .позвонил утром по телефону, и тот же коридорный, еще более, чем вчера, смущенный тем, что постояльцу звонит, оказывается, сам Чехов, прибежал и разбудил стуком в дверь.
- Вот будете знать, как убегать из приличного дома в ночлежку,- Чехов продолжал шутить,- жили бы, а я уж постарался бы не стеснить...
- Да нет уж, Антон Павлович, благодарствуем, я не люблю, когда у меня в кабинете накурят, наболтают, а то еще вино примутся пить, это не по мне...
- А вам зачем кабинет? Вы, может, писатель, повести пишете? А я думал, вы у нас проездом из Франции, господин маркиз...
Так, пошучивая, выражая таким образом радость от встречи друг с другом, они прошли по саду - Чехов наклонялся к каждому утепленному рогожей кусту роз и уже окопанным Арсением деревцам - и сели на скамью на самом солнце.
Чехов положил ногу на ногу, постукивал тростью по носку желтого, легкого полусапога, глядел молодо, даже с озорством и улыбался.
- Вы просто-таки как жених, Антон Павлович...
- Да? - он повернул голову почти поспешно, но с тою же улыбкой и насмешкой в прищуренных от солнца глазах.- Я вообще раздумал, но коли вы станете уговаривать, пожалуй, женюсь... Не станете? А зря. На немке лучше жениться, чем на русской, немки аккуратны, по крайней мере младенцы не будут ползать по дому и бить ложкой в медный таз...
Вот оно что! Вот отчего он так странно возбужден и нов,- видно, у них с Книппер все решилось. Неужели? Неужели он все-таки сделает это? Но зачем? И с языка едва не сорвалось вслух: зачем?
Чехов глядел весело и умно, все понимая, продолжал улыбаться и едва ли не с вызовом постукивал тростью: мол, вот так-то, батенька, сам знаю, что ни к чему, но вот так вот.
- Пойдем-ка с солнышка,- он вдруг легко поднялся и покашлял,- что-то совсем по-весеннему припекает. И не глядите на меня так жалостно, будто хороните. Выпейте лучше еще шампанского да расскажите, что нового, что вы поделываете. А умру я, Иван Алексеич,- он дотронулся до лацкана пальто тоже вставшего Бунина,- еще не скоро, лет через шесть...
Этот солнечный день оказался последним в короткой февральской оттепели. Ночью опять волновалось море,- теперь, в "Ялте", шум его слышался рядом,утром повалили через Яйлу синие тучи, и вся последующая неделя была хоть и тепла, но пасмурна, с долгими дождичками, ветрами до середины дня, ранними сумерками.
Каждый день он бывал у Чехова. Или с утра до обеда, или с обеда до позднего вечера, а то и весь день. Чехов шутливо-театрально прикладывал ладони к груди, с поклоном просил: "Не покидайте, Иван Алексеич, посидите, давайте еще о литературе поговорим..." - и смеялся глазами, насмешничал, словно снимая шуткой все то серьезное, о чем они еще час назад говорили. А говорили все время о важном, радостно обнаруживая опять друг в друге одинаковый взгляд на литературу, на писателей, на законы и задачи искусства,- эти разговоры действовали так возбуждающе, порождали такую уверенность, что потом он едва не бегом бежал в гостиницу, к столу, чтобы тут же сесть и работать. Но все написанное казалось пустым и скверным, странно-мелким, кукольным, и оказывается, надо было не писать, а думать. Думать, как писать. Как и что.
Чехов не работал тоже. Только раз или два он застал его в кабинете за его большим, очень аккуратным и чистым столом с моделью яхты и цейлонскими статуэтками; сняв пенсне, с лицом озабоченным и вдруг усталым, Чехов писал в книжечку, и однажды показалось, что запись там шла столбиком,- возможно, то была запись расходов и приходов, долгов и прочего. Это могло быть: Чехов хоть и никогда не произносил ни одной жалобы или сетованья о деньгах, но часто говорил, что сколько стоит, знал цену пуда картошки, бутылки вина, номера в гостинице.
- Входите, входите! - он тут же вставал от стола, едва ли не с радостью оставляя свою запись, выражение его менялось.- Это я разбирал почту, все идут восторги о "Трех сестрах". (В конце января, еще до приезда Чехова, в Москве была премьера, и теперь действительно шел поток писем и телеграмм об удаче спектакля.) Вот вы молодец, не любите театра, не хотите пьесу писать, а я совсем развратился театром...
И они сразу же надолго заводили разговор о театре и прозе, о современной драматургии, о той или иной книге. Часто толчок такому разговору давали газеты - бывало так, что Бунин заставал Чехова за чтением газет, в кресле, у широкого итальянского окна, верхняя часть которого состояла из цветных стекол,- и тогда принимались читать вместе, передавая газеты друг другу, отыскивая в них статьи и рецензии об искусстве. О Чехове писали много, но большею частью неверно и глупо, его это смешило или раздражало.