В стоявший у норвежской границы танковый полк отродясь никаких переподготовщиков, резервистов по-европейски или "новгородских ополченцев" по-нашему, не присылали, и потому мое появление было в полку событием если не чрезвычайным, то уж не ординарным во всяком случае.
Прибыв в полк вечером, после ужина, прежде чем лечь спать на принесенную мне в штаб третьего батальона, дежурившего в этот день, раскладушку, я потребовал чай, булку и сахар. Пока я пил чай, рядом стоял солдат и явно караулил чайник, опасаясь, что я рвану с этим полуведерным медным чудом через норвежскую границу.
Причина же моего появления в столь экзотическом месте чрезвычайно проста. Я вызвался написать киносценарий о службе танкистов в мирное время при условии, что меня призовут как бы на переподготовку в наш самый северный танковый полк. Надо думать, и самый северный в мире.
Не скажу, чтобы именно танки вызывали у меня особую нежность, но я не знал иной возможности вот так, бросив все на свете, на два месяца сбежать ото всех и от себя самого, пожить той особенной жизнью, когда о себе не нужно думать ни одной минуты.
Коллеги на "Ленфильме" недоумевали, перемывая мои военные косточки.
Делать им нечего!
Никого же не удивляет то, что множество людей на белом свете кувыркаются в своих армированных трубами джипах по бездорожью, носятся сломя голову по грязи, топям и буеракам, ломают машины, руки, ноги, подвяжутся какой-нибудь палкой-веревкой и несутся дальше.
По сравнению с этой цыганщиной или лазанием по отвесным скалам, да еще с отрицательным уклоном, жизнь танкистов вполне цивилизованна и комфортна даже на Крайнем Севере.
А Север, Заполярье - страна моего детства, по которой тоскую, как по отрезанной руке тоскуют старые воины, и потому я был готов пойти на любые хитрости, чтобы прожить хотя бы месяц под незаходящим солнцем, вдыхая воздух тундры, пропитанной запахом чистой воды, мхов и полярного быстроцветья.
Первое, что сделал капитан Вальтер, когда увидел меня, явившегося в роту прямо со склада вещевого довольствия, так это высказал решительное несогласие с приказом No 900 министра обороны СССР, в ту пору маршала Гречко. По этому приказу призванных на сборы офицеров одевали в новенькую солдатскую форму, украшенную соответствующими званию офицерскими погонами.
- Это все обратно на склад, - заключил Вальтер, обойдя меня кругом.
Я смолчал, и правильно сделал: выяснилось, что речь идет только об одежде и сапогах.
Часа через полтора, пока я посвящал своего командира в директиву Генерального штаба, санкционировавшего мое появление именно в этом полку, именно на должности командира танкового взвода, а командир роты проникался сознанием новой своей ответственности, офицеры роты притащили неведомо откуда ворох настоящей командирской одежды, и началась примерка и подгонка.
- Вот так, и только так, - Вальтер поднял палец, акцентируя внимание офицеров, - должен выглядеть командир взвода седьмой роты! Прошу знакомиться. Старший лейтенант... - Фамилию мою командир роты еще не запомнил, и мне пришлось подсказать. - Направлен в нашу роту Генеральным штабом для работы по собственной программе, с исполнением обязанностей командира второго взвода.
Затем последовало представление офицеров мне. После звания, имени и должности Вальтер добавлял: "Бриджи... Сапоги, пэша", - так на армейском языке звался полушерстяной офицерский мундир для повседневной носки.
От себя Вальтер добавил в экипировку великолепный офицерский ремень с портупеей и защитную фуражку, стоившую в военторге в три раза дороже повседневной строевой.
Вечером в честь моего прибытия в роту капитан Вальтер в своей однокомнатной квартире дал прием на двенадцать человек, благо жена с дочкой Эвелиной уехали в Куйбышев на лето.
Я обращался к Вальтеру по званию и на правах старшего говорил "ты", он же, в душе не признавая мое звание настоящим, называл меня только по имени-отчеству.
Офицеры встретили меня радушно, а солдаты с приветливым любопытством. Авторитет "киношника" котировался неплохо, хотя и не шел в сравнение с авторитетом футболиста.
В армии, где единообразие жизнеустройства несет в себе глубочайший смысл, особенно в цене всякая возможность уклониться от этого однообразия, и потому рота, имеющая какую-нибудь беспородную собачонку, бегающую с ними по тревоге от казармы до парка да еще и первой впрыгивающую в люк командирского танка, с полным основанием поглядывает свысока на тех, у кого такой собачонки нет. Вот и я был хотя и временной, но привилегией седьмой роты второго батальона средних танков.
После того как я, к немалому собственному и присутствовавших при этом танкистов удивлению, отстрелял на ходу упражнение "А - 4" (одна мишень орудийная, подвижная, две пулеметных, неподвижных) на "отлично", командир роты капитан Вальтер прямо у вышки, на танкодроме, в присутствии командира батальона пожал мне, мокрому после заезда до нитки, руку и объявил: "Обед в "Заполье"!"
- А как вы здорово этого Борткова из "Юности" вспомнили! Ну и память у вас... - улыбнулся Вальтер, когда мы покинули ресторан и направились к автобусу на Печенгу.
- Понятия не имею ни о каком Борткове из "Юности", - признался я.
- А как же стихи?
- Не стихи, а строчка. Пришлось придумать, эка штука...
- А я ведь тоже попался, я вам поверил, - засмеялся капитан.
- Толя, дорогой, ты поверил... Если я многоумных своих коллег на "Ленфильме" какой год за нос вожу. Мы с другом придумали русского универсального мыслителя Лахотина. Нет такого в природе и не было. И как только нам из Карлейля что-нибудь или из Гуссерля под нос, а мы цитаткой из "Лахотина". "При чем здесь ваш Карлейль, если у Лахотина это все сказано и раньше, и ясней. Хоть та же теория "героев и толпы"". И кушают, Толя, еще как кушают! Сделает такой всезнайка умные глаза: "Как вы сказали? Лахотин? Очень интересно. Я о нем слышу уже не первый раз, а вот как-то не попадался... Где бы почитать..." И все это так глубокомысленно, важно. Так что тебе, командир, сам бог велел краснодарского Борткова не знать.
- А Дмитрия, этого второго Баркова, тоже выдумали?
- Нет, командир, был такой. И в лейб-гвардии Егерском служил, и с Пушкиным приятельствовал, здесь можешь не сомневаться, все чисто.
А ровно через пять дней Леночка вступила в тесные ряды истинных ценителей высокого искусства и записалась в преданные поклонницы редкостного таланта Сережи Данилова, величайшего мастера по приготовлению рыбных блюд.
В прекрасно приготовленной рыбе Леночка разбиралась весьма тонко и судила о ней умно, лучше, чем о поэзии и даже живописи.
Ее толковые похвалы рядовой Данилов в твердо накрахмаленном колпаке принимал со сдержанным достоинством человека, сознающего, как еще долог путь к подлинному совершенству.
КИНЩИК ЕДЕТ!..
Четыре заезда - четыре двойки.
Битумных тонов воду на Балозере, размеченном пляшущими буйками, взъерошивает порывистый ветер. Угловатые зубастые серые скалы с пучками реденьких на просвет кустиков да тощими, как танковые антенны, березками - это земля. И небо не краше. Серое, низкое. Прямо над головой, рукой достать, плывут, растягиваются тяжкие тучи, вдруг разворачиваются и становятся похожи на жернова, того гляди, припадут к земле и разотрут нас вместе с нашими танками в жидкую грязь.
Погодка для танковых эволюций на воде - хуже поискать. Да вот искать-то и негде! Наши места крайние. Старики говорили: "От Колы до Ада три версты!" А где Кола? Кола от нас далеко на юге.
Черные безобразные мешки, набитые снегом, видно, носятся по небу давно. Того гляди, прохудятся, вот уже из одного посыпал снежок, мелкий, редкий.