Треть реала — светлая монета и довольно большая. Варан видел, как она погружается, суетливо покачивая круглыми боками. Он нырнул головой вниз, в несколько рывков достиг монетки — но промахнулся, и она выскользнула из ладони. Он рванулся глубже и тогда наконец-то ее поймал; сжав монетку в руке, он с опозданием понял, как это мало. Треть реала — для того, чтобы купить Ниле ожерелье, надо нырять триста раз!
Ему захотелось разжать руку, но он удержался.
Под водой было светлее, чем в гроте. Варан видел горящую под солнцем поверхность снаружи, видел брюхо скалы в зеленых пятнах водорослей, видел тусклую, как натянутый рыбий пузырь, поверхность грота внутри. Ему не хотелось возвращаться к дрянной избалованной девке, в чьей власти ему предстоит пробыть еще как минимум час. Вот если бы он был рыбой…
Он повернул голову — и увидел.
Маленькая радуга в воде. Светлая прямоугольная бумажка. Вернее, не бумажка, а…
Они не тонут в воде и не всплывают. Если их притопить — так и будут дрейфовать, следуя течениям. А в стоячей воде — неподвижно лежать, будто листочек зелени в рыбном желе.
Клады, сказал голос Нилы в голове. Тут полно кладов, тайников… Княжеская казна… Схроны контрабандистов…
Варан рванулся, боясь, что наваждение рассеется и плывущая в толще воды денежная бумажка окажется всего лишь солнечным бликом. Рванулся, выбросил вперед руку, схватил…
Пальцы ощутили плотную, мягкую, приятную на ощупь ткань денег. Варан развернул купюру, присмотрелся…
Сто реалов! Сто реалов! Сто!
Он понял, что ему не хватает воздуха. Что до поверхности еще плыть и плыть, а грудь уже разрывается. Что он сейчас утонет с деньгами в руке…
Вырвавшись головой на поверхность, он долго кашлял, задыхаясь, чувствуя, как кровь приливает к щекам.
— Достал? — нетерпеливо спрашивала аристократка. — Я уж думала, ты утонул… Достал или нет?
Варан, не в силах вымолвить слова, помотал головой.
— И это хваленые местные ныряльщики! — протянула аристократка, не скрывая разочарования. — Чуть не утонул, а все равно не достал…
Варан кашлял. Сто реалов жгли судорожно сжатую ладонь. Вдруг заметит, спросит: «Что там у тебя?»
Ухватившись рукой за уздечку Кручины, он незаметно переложил деньги в карман штанов.
Остаток путешествия прошел, будто в мутной воде. Аристократка постоянно чего-то требовала, на что-то жаловалась, била пятками бедную Журбину; змейсихи нервничали все сильнее. А Варан, обмерев в седле, видел только одно: как он протягивает ювелиру сто реалов. Не глаза Нилы, когда она увидит подарок, не перемигивание огоньков в белых и голубых камнях — а ювелира, глядящего на сто реалов в Варановой руке. Седого загорелого горни с выцветшими бровями и залысинами на лбу.
Тягостная прогулка наконец закончилась. Аристократка затеяла спор с хозяином, отказываясь платить оговоренную сумму; Варан потихоньку проскользнул в грот с гамаком. Хотел снять и выкрутить мокрую одежду — но в последний момент испугался потерять или испортить деньги. Его колотил озноб; кое-как обтеревшись сухими тряпками, он выбрался наверх по узкой лестнице и, никому ничего не говоря, кинулся на базар.
* * *
— Где тебя носит?! — накинулся хозяин, когда он вернулся, задыхаясь от бега, прижимая к груди полотняный мешочек. — Хотел тебя с гостями отправить, пришлось Нилу посылать… Где ты был?
— Нила с гостями? — спросил Варан, все еще прижимая мешочек к груди. — А когда… Когда она вернется?
— Да ты совсем очумел, парень, — заметил хозяин, внимательно к нему приглядываясь. Прежде Варан не был замечен ни в дерзости, ни в небрежении обязанностями. — Что такое с тобой стряслось?
Варан счастливо улыбнулся:
— Я… подожду. Можно?
— Можно, — сказал хозяин, совсем озадаченный. — Нельзя, что ли?
Варан прошел в грот, где обычно держали змейсих, и улегся в гамак, не отрывая ношу от груди.
Он скажет: «Это тебе». Нет, он скажет: «Это тебе мой свадебный подарок». Нет, он ничего не скажет, промолчит… Просто распустит шнурок на мешочке, и тогда она увидит сама.
Может быть, в гроте слишком темно? Попросить ее подняться на свет? Нет, она не любит солнце… Здесь, в пещерах, ее глазам удобнее всего… А искорки в глубине камней горят так ярко, что светятся даже в полной темноте… Так сказал ювелир…
Варан закрыл глаза всего на минутку. Тут же появилась Нила и встала рядом с гамаком. Он крепче сжал полотняный мешочек и приготовился сказать давно придуманные слова, но губы не разжимались во сне. Нила, не желая ждать, взяла его за плечи и крепко тряхнула.
Варан открыл глаза.
Вечерний свет солнца из-под воды угасал. Грот освещен был факелами. Незнакомый человек в серебристо-черной куртке стражника тряс Варана за плечи, за его спиной стояли бледный хозяин и ювелир.
— Поднимайся, — сказал стражник почти добродушно. Варан моргал, не понимая — закончился сон или только начинается.
— Я ничего… — начал он и запнулся. Стражник обернулся к ювелиру:
— Он?
Ювелир — пожилой загорелый горни с выцветшими бровями и залысинами на лбу — произвел жест птицы, склевывающей зерно:
— Он.
— Пошли к судье, — сказал стражник Варану.
— За что?!
— А ты не знаешь?
Вода в гроте закипела. Показалась сначала рогатая голова Кручины, а потом — Нила с распущенными по плечам мокрыми волосами.
Оглядела собравшихся, ничего не понимая. Побледнела — это было видно даже при свете факелов. Плотнее схватилась за уздечку; хотела что-то сказать, но хозяин быстро махнул ей рукой, и слова остались у Нилы в горле.
— Не знаешь? — повторил стражник и взял из помертвевших рук Варана полотняный мешок. Распустил шнурок, вытряхнул на ладонь ожерелье; замерцали в полутьме синие и белые камни.
Шумно вздохнула Кручина. Нила не издала ни звука — неподвижно сидела в седле, глядя то на Варана, то на ожерелье, то на стражника. По плечам ее скатывалась вода.
— Я купил это, — к Варану вернулась твердость. — Я не украл. Я заплатил.
— Деньги-то фальшивые, — глухо сказал ювелир. — Фальшивая сотка, парень.
* * *
Пещера Справедливости, иначе Тюремная Кишка, имела один только выход. Судьи и подсудимые, обреченные на смерть разбойники и сам князь, пожелай он спуститься в Кишку за какой-то надобностью, обязательно должны были пройти сквозь строй вооруженной стражи, миновать шипастые ворота и каменную дверь, такую низкую, что входить в нее приходилось едва ли не на четвереньках.
Поток людей, заглатываемых и изрыгаемых Кишкой, не иссякал ни днем, ни ночью. Кто нес жалобу, кто — донос, а кого и вели на плаху. Сезон был в самом разгаре.
Варан шел, сопровождаемый стражником, через весь город. Почти у самых ворот Кишки его догнал задыхающийся от бега, но странно бледный отец:
— Погоди! Служивый! Погоди, пойдем вместе! Он же сопляк…
Стражник окинул его равнодушным взглядом:
— Отец?
— Ну…
— Иди в канцелярию, пиши прошение.
— Мне к судье надо…
Стражник, будто играючи, снял с плеча пику-гарпун с зазубренным наконечником. Направил в грудь Варановому отцу:
— Иди в канцелярию.
Отец посмотрел Варану в глаза.
Наверное, был еще шанс удрать. На вечерних улицах — толпы, можно затеряться. Можно нырнуть в какую-нибудь лавку и переждать погоню. Можно пробраться ночью в порт, напроситься гребцом на уходящее за море судно, можно уехать — и никогда не возвращаться. Никогда больше не видеть берегов Круглого Клыка — и Нилу…
Варан стоял за спиной стражника, никем особенно не охраняемый. Переминался с ноги на ногу, как будто вечерний теплый камень жег босые ступни.
— Пошли, — стражник снова закинул пику на плечо.
И Варан пошел.
Тюремная Кишка освещалась масляными лампами. Откуда-то несло сквозняком; поговаривают, что через вентиляционные щели можно сбежать. Варан слышал такой разговор давным-давно, еще когда помогал родителям в харчевне; двое загорелых пузатых моряков шептались в уголке под тентом, а Варан протирал столы и все слышал…
Сквозняк вел по лицу ледяной струйкой.
Стражник сдал Варана с рук на руки судейскому чиновнику в потертом черном балахоне. Тот отвел его в низкую полукруглую пещеру, где, рассевшись на гнилых циновках, ждал своей участи целый выводок всякого сброда — человек пятнадцать, один другого страшнее. Покачивались серьги в больших темно-коричневых ушах, зыркали недобрые, нездоровые глаза; кто-то бранился, кто-то храпел, кто-то молча смотрел в покрытый потеками потолок. Один тощий и плешивый, по виду явно нездешний, канючил и ныл в уголке, растирал грязные слезы по морщинистому лицу: он-де ни в чем не виноват, он жертва, просто жертва, ясно вам?..
Его забрали первым.
Потом стали забирать одного за другим, иногда быстро, иногда с промежутком в полчаса. Из зала суда никто не возвращался.
— Пивка бы, — мечтательно сказал голый до пояса, с круглым животом бородач, сидевший неподалеку от Варана. — Не дадут ведь. На последних просьбах, сволочи, экономят. Повисну до рассвета, парень, и ты повиснешь… А пивка бы хоть глоточек. Напоследок.
Варан отвернулся.
Бородача забрали предпоследним, и Варан остался в пещере один. Тряпки, игральные кости, осколки раковин с выцарапанными на них голыми красавицами, рассыпанный по полу табак — весь скарб, брошенный за ненадобностью, остался лежать на камнях, напоминая о тех, кто недавно был жив и еще не мертв, но застыл на пороге на несколько часов — до рассвета…
— Эй, — крикнул стражник от двери. — Парень! Иди…
И Варан пошел.
Чиновник сидел за низким столом, колченогим — но, несомненно, деревянным. Чиновник выглядел утомленным; глаза его воспалились и нехорошо блестели. Свечи в канделябрах сгорели больше чем наполовину.
— Разбой? — спросил устало. Варан молчал.
— Имя, — сказал чиновник, раздражаясь.
— Варан…
Чиновник мельком просмотрел разложенные на столе раковины. Выбрал одну; надел очки — не темные, как у поддонков, но со светлыми стеклянными линзами. Сморщился, разбирая чужие, по-видимому, записи.
— Шуу что такое, — сказал, внезапно забыв об усталости. — Нет, это Шуу что такое!
И обернулся к стражнику в дверях, да так резко, что едва не сбросил на пол канделябр:
— Позови Слизняка, быстро!
— Его честь в такое время спит, — неуверенно предположил стражник.
— Подними его! — повысил голос чиновник. — Что он думает — с этим делом можно ждать до рассвета?!
До рассвета, подумал Варан, и у него ослабели колени.
«Сим довожу до сведения его светлости Князя Круглоклыкского, что пятьдесят второго дня сезона триста пятнадцатого от воздвижения Империи незнатный горни Тырк, состоящий в цехе ювелиров острова Круглый Клык, получил сто реалов одной купюрой в уплату за ожерелье о пяти синих и пяти белых камнях, причем платеж сей был произведен неким поддонком, обывателем того же Круглого Клыка. Спустя час пятнадцать минут после свершения сделки ювелир, желая совершить некоторые мелкие выплаты, снес купюру на обмен в Денежный Дом. Служащий Дома, незнатный горни Ребрик, ввиду большого опыта заподозрив неладное, поспешил предъявить купюру на проверку господину Императорскому магу Круглоклыкскому. Господин Императорский маг письменно засвидетельствовал, что купюра в сто реалов — фальшивая, изготовлена с отменным искусством и на простой глаз неотличима от настоящей, а стало быть, представляет угрозу для всех честных торговцев Круглого Клыка и подрывает благополучие Империи, о чем он, господин Императорский маг, поспешил уведомить лично Императорского главного казначея. Будучи поднята по тревоге, сыскная служба вашей светлости провела дознание и скоро выяснила имя молодого поддонка, купившего ожерелье. Оказалось, что некоторое время назад он был задержан по делу о разбое, но поручительством отца и общины освобожден. Ввиду особой важности дела прошу ваше сиятельство поучаствовать в нем лично.