Солнце пригревает горячей с каждым днем, весна нынче щедрая, дружная, и мы не жалеем рук.
Вон Витязь и Катаев намечают клумбу - вбили кол, привязали веревку с палочкой на конце и описывают круг. Занятие мирное, но Николай, но обыкновению, яростно чертыхается.
- Потише! - говорю я, проходя мимо.
Он умолкает, но так стискивает зубы, что на скулах вздуваются желваки.
- У него иначе не получается, - миролюбиво говорит Гриша.
- Пускай попробует обойтись, еще ловчее получится, - советую я.
На огороде истово трудится Василий. Работа горит в его руках, он способен копать без устали с утра до позднего вечера, и видно, что наслаждается: раскраснелся, глаза блестят. Он почти не смотрит по сторонам, не командует, ему неохота отрываться от дела. Но, взглянув мельком на Горошко, он подходит, почти вырывает у того из рук лопату и минуту-другую сосредоточенно копает. Потом так же молча сует Ване рукоятку и возвращается на свое место. Уважительно поглядев ему вслед и тихонько вздохнув, Ваня погружает лопату в землю под другим углом - так, как показал Коломыта.
Вечером застаю Василия на крыльце. Черное небо сплошь усыпано звездами. Звезды, что ли, он изучает? Тоже присаживаюсь на ступеньку. Некоторое время молчим.
- Звезды-то какие! - говорю я.
Он долго не отвечает, я уже думаю о чем-то другом, и вдруг он произносит медленно:
- Не люблю я этакую ночь. В такую ночь у меня отец помер. Я в детдом-то уходил от мачехи... Да по отцу заскучал, вернулся. А уж теперь, когда отец помер, ну ее в болото... Эх, какой у меня отец был: крепкий, боевой... Бывало, пойдем с ним, а он рассказывает, как в Красной Армии был, как воевал. Или, бывало, я иду у него за плугом, посвистываю. Рубаха расстегнута, без пояса, ветер рвет, а мне нипочем... Так бы и шел, так бы и шел...
Он умолк. Я не шевельнулся, не подал голоса, боясь его спугнуть.
- Еще я любил лошадей обхаживать. Бывало, едешь зимой - занесет всего, запушит, закидает снегом. А мне нипочем!
Опять помолчали.
- Или вот еще. Бывало, скажет отец: "Васюк, принеси дров". Пойду, намахаю топором сушняку. Тяпнешь - так и отскакивает, летит.
"Бывало... бывало..." - повторял он, и в этом горьком "бывало" слышалась и любовь к отцу, и страстная тоска.
- Что ж тебе сказать, брат... Большая твоя потеря. Видно, хороший был у тебя отец...
- Эх, Семен Афанасьевич... Кабы вы его знали!..
* * *
- Товарищ Карабанов, - сказал мне инспектор Кляп, - вы с кем-нибудь согласовали свою идею насчет того, чтобы присвоить детдому имя челюскинцев?
- Я согласовал ее с ребятами.
- А с вышестоящими организациями?
- Нет, с вышестоящими не согласовал.
- Чересчур смело! Этак каждый заведующий будет доводить до сведения детей все, что ему вздумается! Я считаю это ненормальным.
- Ну почему же? - возразил я. - Заслужим мы - попросим дать нам это имя. Вот тогда уж пускай вышестоящие организации решают - оказать нам такую честь или нет. А неужели же и мечтать мы должны только по согласованию с начальством?
Но он отвечал мне суровым и неодобрительным взглядом и то и дело пофыркивал в нос, точно насморк его мучил.
Инспектор Дементий Юрьевич Кляп был невысокого роста, широк в плечах, с лицом пухлым и румяным. Эти толстые красные щеки, да еще при светлых, вьющихся волосах, казались не по возрасту ребяческими. И у него был сытый вид - самое неприятное из всех выражений, какие встречаешь на человеческом лице.
"Ох и хлебну я с тобой!" - неизменно думал я, глядя на него.
Следом за Коробейниковым смету ремонта посмотрел и Кляп. Он долго, придирчиво расспрашивал про каждую статью. Потом откинулся на спинку стула и, глядя на меня так, точно хотел пробуравить взглядом насквозь, сказал:
- Все пока не докопаюсь - на каком это пункте вы собираетесь себе в карман положить?
- Как? - Я не сразу понял.
Вернее, не позволил себе понять.
- Ну-ну, - почти добродушно усмехнулся он, - мы люди свои. Я директоров перевидал дай боже. Чтоб ремонт - и чтоб на нем для себя не схлопотать? Да за кого вы меня считаете?
- Вы... кажется... изволите... шутить? - спросил я, придерживая себя на каждом слове и не повышая голоса.
- Ну-ну, - повторил Кляп, но уже не так, как в первый раз - сыто и с видом превосходства, - а суетливо, неуверенно. - Ну-ну, зачем же все так близко принимать к сердцу? Я наслышан, наслышан о вашем горячем нраве... Хотел, так сказать, убедиться... ха-ха...
- Вы неудачно шутите, - сказал я. - В другой раз не советую вам убеждаться таким образом в особенностях моего характера. Не советую.
После этого разговора я не только смотреть на него - думать о нем не мог. Я понимал, что это скверно, - ведь мне с ним работать, к нему первому обращаться по любому делу. Но и одолеть отвращение я тоже не мог.
Знаю я эту подозрительность, которая не верит, что можно остаться честным рядом с деньгами. Но до сих пор никогда еще ее грязное жало не обращалось против меня.
Я видел: ему страстно хочется поймать меня на какой-нибудь недостаче, на какой-нибудь оплошности. Прямых подозрений он больше не высказывал. Но однажды, развалившись на стуле, порассказал о том о сем:
- В Хмелевском детдоме зав нагрел себе руки. Тысячи полторы прикарманил. И не придерешься - такой ловкач, все шито-крыто! Комар носу не подточит...
Я скриплю зубами, но помалкиваю.
- А вот в Струмках директор Ладенко - тот поазартнее, тот тысяч на пять...
- Стоп! - говорю я. - Хмелевского зава не знаю, потому молчу. А Ладенко не трогайте. Его знаю. Не поверю. И в обиду не дам, и напраслины слушать не стану.
- То есть как это не поверите? Я его к суду привлекаю, а вы не верите! - Кляп обиженно выпрямляется на стуле.
- Я его знаю. На воровство он не способен.
- А если его осудят?
- Значит, ошибутся. Все равно не поверю.
Кляп смотрит на меня так, словно я чудище заморское.
- Я, - говорит он быстро, - я верю человеку, пока он не осужден. А при нашей работе вообще надо с доверием поосторожнее.
Ну почему такой тупица должен быть инспектором? Чему он может научить, что посоветует?
В кабинете заведующего роно Коробейникова Кляп никогда не сидел, развалясь на стуле, ничуть не бывало! Он сидел на самом кончике стула и с таким выражением готовности на лице, что неловко глядеть. Даже голос его здесь звучал совсем иначе, чем у меня в кабинете, - не слышалось в нем начальственной сытости и уверенности.
"Ох и хлебну я с тобой!" - опять и опять думал я, когда приходилось видеть это откормленное, розовое лицо.
* * *
С утра были чисто вымыты полы и окна, все блестело так, как блестит только в самый веселый праздник.
Билеты, над которыми корпела наша художница Ася Петрова, вышли очень красивые. Рамка из зелени и цветов, наверху мелкими печатными буквами. "Поздравляем с Первомаем!" А посередине приглашение: "Просим прийти к нам на первомайский вечер. Будем рады Вас видеть. Обещаем, что скучать не будете".
Последнюю фразу прибавили по настоянию Лиры, хотя многим из нас она казалась самоуверенной и просто даже нахальной. Однако сила убеждения у этого человека была почти неодолимая, и мы невольно подчинились.
Я хотел, чтобы о нас знало как можно больше народу. Поэтому мы послали билеты не только в школу, но и соседям - на сахарозавод и в сельхозтехникум.
Актеры с испуганными лицами все время что-то бормотали, повторяя роли. Лира носился по дому как бес - веселый и лукавый.
Мы решили вынести наш праздник под открытое небо; вытащили и расставили рядами скамейки и все стулья, какие только нашлись. Сцена потребовала многих трудов, но мы сладили и с нею.