Коломыта подхватил еще кого-то из маленьких, Лида взяла за руку другого, Катаев крикнул:
- Чего стоите? Всего хорошего! - и сгреб еще двоих.
Вышниченко кинулся к нему с кулаками, но его придержал Искра.
Малыши не успели опомниться: Митя, смеясь и балагуря, покрутил перед ними красный карандаш, подкинул вверх.
- Хоп! - Карандаш точно растворился в воздухе. - Хоп! - И Митя с преувеличенным удивлением вытащил этот самый карандаш из-за шиворота маленького Сени Артемчука. И Сеня стоял, растопырив руки и вытаращив глаза.
Вышниченко был взбешен. Четверка старших топталась, не зная, что предпринять.
- Айда! - повторил он, и четверо поплелись за ним. Их никто не удерживал.
Минут через двадцать приехали мы с Казачком. Галя была смущена и огорчена, Василий Борисович принялся утешать ее, а я только бросил наспех: "Не горюй, обойдется!" - и ринулся на шоссе, еще не очень понимая, как быть.
Но, видно, я родился под счастливой звездой: по шоссе навстречу мне шла знакомая колхозница Татьяна Егоровна и вела в поводу гривастую белую лошадку. Я кинулся к ней.
- Татьяна Егоровна! Будь так добра, одолжи Белку на полчасика! - и, перехватив повод, вскочил на лошадь.
Смирная Белка, несколько удивленная таким поворотом судьбы, хотела было заупрямиться, но раздумала и затрусила по шоссе. Я знал, что ребята пошли этим путем. Скоро я уже завидел их впереди. Никакого плана у меня не было, я только знал: уговоры бесполезны.
Обгоняя их, я услышал гневный возглас:
- Подумаешь, детдом! Видали мы...
Метров через десяток я соскочил со своего коня, поскользнулся и упал, к великому изумлению Белки, которая подошла вплотную и глядела на меня с укором. Но мне не на Белку надо было произвести впечатление.
Ребята, подбежавшие ко мне, как только увидели, что я упал и не встаю, растерянно переглянулись. Я лежал, неподвижный, несчастный - такой здоровый дядя! - и взывал о помощи. Это их ошеломило. Даже тот, в котором я тотчас признал самого Вышниченко, не сразу обрел дар речи. Признал я его по разгоряченному после недавней перепалки лицу, а главное - по недоброжелательному, но точному описанию Вани Горошко: "Вихрастый такой, пучеглазый".
- Чего делать-то? - спросил наконец Вышниченко.
- Придумайте, хлопцы, - простонал я. - На коня мне не сесть.
И они придумали: сплели из рук носилки и потащили меня, то и дело сменяясь. Нелегко им пришлось: все, кроме, пожалуй, Вышниченко, казались щупловатыми, ни одного Коломыты не было в этой пятерке. Но они добросовестно спасали пострадавшего, тащили, пыхтя и обливаясь потом, попеременно вели в поводу Белку и еще старались меня подбодрить.
- Вы не бойтесь, мы скоро, - тяжело переводя дух, утешал Вышниченко.
Я рад бы вскочить и пойти своим ходом. Жалко ребят, да и самому неудобно: не справляясь попарно, они надумали волочить меня все сразу - двое под мышки, двое за ноги, - и это тоже нелегко не только им, но и мне. Но как быть? Никакое слово их не проймет, они ушли из нашего дома, рассорившись с ним насмерть, и вернуть их можно только хитростью!
- Да куда же вас, дядя? - вдруг спросил Вышниченко.
- Так несите... скоро уж... - ответил я, стараясь подольше не вдаваться в подробности.
Мы дотащились до нашего дома с другой стороны, да ребятам было недосуг оглядываться, примечать - не похоже ли место, куда мы идем, на то, откуда они уходили.
- Вон тут....
Меня опустили на землю, я полежал секунду, а когда Вышниченко сказал, озираясь: "Э, постойте, где же это мы?" - я вскочил:
- Вот спасибо, хлопцы! Пока вы меня волокли, я, кажется, здоров стал. Право слово!
Теперь уже не у одного Вышниченко - у всех пятерых глаза готовы выскочить из орбит. Безмерное изумление написано на взмокших, красных физиономиях, И вдруг еще что-то мелькнуло во взгляде Вышниченко.
Смешно: я заставил его изрядно попотеть, я обманул его, а он смотрел на меня весело, чуть не с восторгом!
- А? Чего? - только и сказал он.
- Ну как же? Говорят, такие хорошие хлопцы приходили, а потом ушли. "Зачем, спрашиваю, ушли? Как так ушли? Надо догонять". Эй, принимайте гостей!
Мы вошли во двор. Я смеялся и сыпал прибаутками, не давая ребятам опомниться. Вышниченко малость упирался под моей рукой, однако шел - видно, слишком был ошеломлен.
Если я правильно понял характер Вышниченко (бывает же, что можно и за час понять человека!), ни при каких обстоятельствах он не допускал мысли о поражении. Считать себя побежденным он просто-напросто не мог. И мы с ним вернулись как сообщники, дружно разыгравшие одну и ту же веселую шутку. Его не надули, не одурачили, с ним пошутили, да еще как ловко!
Василий Борисович молча выслушал мой рассказ,
- Опять не согласны? - спросил я.
- Да как вам сказать... Победителей не судят!
* * *
Вышниченко и еще троих новеньких мы определили в отряд Коломыты. К каждому из новеньких прикрепили "старика" - пускай на первых порах покажут, расскажут, помогут обжиться. И я сказал Мефодию:
- За Вышниченко отвечаешь ты. Ты, брат, привык за себя одного думать думай и за него, пока не освоится с нашими порядками. Все время думай!
Мефодий смотрел на меня и все моргал, моргал быстро и мелко. Это я за ним уже знал: моргает - значит слушает внимательно, старается вдуматься и ничего не упустить.
Катаеву мы поручили двух восьмилетних - Паню Коваля и Йемена Артемчука. "Куда мне их?" - ясно говорило его лицо, но вслух он не запротестовал. Вечером, незадолго до сигнала "спать", я позвал его в свой кабинет:
Смотри, Николай, с этими ребятами нельзя рывком, злым словом.
- А зачем...
Он, конечно, хотел сказать: "Зачем мне их навязали?"
- Не прерывай, слушай, если с тобой говорят. Коваль - сирота.
- Я сам сирота.
Подавляя бешенство, я сказал очень тихо:
- Раз сам сирота, должен лучше другого понять. У него мать неделя как умерла, ему восемь лет. А у Артемчука мать в больнице, при смерти. Понял? А не хочешь понять - возьмем их у тебя, передадим другому. Тут сердце нужно, а в тебе, я вижу, сердца еще маловато. Так как же - оставить ребят за тобой или другому передать?
Прошла длинная минута. Он смотрел куда-то мимо меня и теребил пояс. Ох, до чего трудно было ему сказать то, что я наконец от него услышал:
- Ладно... оставляйте.
- Смотри, отвечаешь за ребят. Поставь их койки рядом со своей.
- Как же рядом, если их двое? По обе стороны, что ли? - угрюмо спросил Николай.
- Сообрази, как удобнее. Иди.
Паня Коваль вставал и ложился с плачем. Он только что потерял мать, несколько дней провел у соседей, потом его привезли к нам. Но ему все равно где ни жить - он ничего знать не хотел, горе заполняло его до краев, и он плакал, плакал не переставая, исходил слезами. В первую же ночь, уже около двенадцати, к нам постучался испуганный Катаев.
- Галина Константиновна, Пашка ревет, никакого сладу нет!
Галя привела малыша к нам. Его трясло, уже и слез не было, он только судорожно всхлипывал, цепляясь за Галю, не слыша слов утешения. Да тут и не в словах суть, тут больше значит ласковый голос:
- Ну, сейчас, ну, сейчас... вот так... вот так...
Повторяя это снова и снова, Галя посадила Пашу к себе на колени и принялась укачивать, как маленького. Наконец он уснул, измученный, она тихо переложила его на свою кровать и продолжала мерно похлопывать по плечу, а он и во сне вздрагивал всем телом.
Утомленный плачем, он проспал до полудня, а раскрыв глаза, тотчас опять залился слезами. Галя помогла ему одеться, сама умыла. Паша был в ее руках точно кукла - не сопротивлялся и не помогал, ему было все равно. Галя отвела мальчика в столовую и кое-как, с трудом накормила.
И так весь день.