Он бы, конечно, дошел и до самого Берлина, да оторвало руку. Летом сосед выходил со своей трофейной гармошкой во двор и, потеснив женщин на лавке, играл на потеху им. Хорошо играл. И песни, и вальсы.
Сосед вообще был тихим. Даже пьяный. А пил он, должно быть, с тоски, с того, что стал безруким, с того, что рождались одни дочки, тогда как ему очень хотелось сына, о чем он всякий раз тужил вслух. По воскресеньям сосед обычно уезжал на рыбалку. Однажды мать отпустила с ним и Сергея. Они ловили карпов на пруду в Квасово. Правда, ничего так и не поймали. Только продрогли, спать пришлось в стогу. Они оделись легко, а ночь выдалась холодная. Но если бы мать снова отпустила его с соседом, он бы, не раздумывая, поехал. Да после того как Сергей пытался убежать из дома, мать его никуда не пускает...
Вторая смена продолжала учиться. Двери всех классов были приоткрыты так крепко надышали ребята, что и форточки не помогали. Сергей тихо прокрался к своему классу. Сейчас здесь занимались восьмиклассники. У них шла химия. Анна Михайловна - плечистая, крупная, как штангист, писала на доске формулы, объясняя по ходу, что к чему. Но никто ее, как понял Сергей, не слушал. Каждый был занят своим. Про Анну Михайловну говорили: у нее на уроке можно делать все, что хочешь. Тетка она добрая. Зла никому не делает. И все, кто хотел, пользовались этой ее добротой.
Сергей обшарил глазами свою парту. Сумки не было видно. Он уже собрался пойти к тете Фросе справиться у нее о сумке, но вдруг заприметил свою черную дерматиновую, как он называл про себя, "офицерскую" сумку, потому что такие сумки, только, конечно, из настоящей кожи, носили во времена войны офицеры. Во всех фильмах они с такими сумками через плечо ходят.
Сергей приоткрыл пошире дверь и, просунув голову, окликнул парня с ближней парты.
- Чего тебе? - уставился тот.
- Сумку подай!
- Какую?
- Ту, что на вешалке.
Парень оглянулся назад и оскалился:
- Не дотянусь!
- Попроси кого-нибудь! Что тебе стоит!
На их громкий шепот уже начали отовсюду оборачиваться. Сергей осекся. Ему показалось, что сзади, за его спиной, кто-то стоит. Сергей оглянулся.
Он даже не сразу поверил. Перед ним стоял давний его знакомый, тот самый капитан, что тушил с ним на поляне костер, что подвез его на вездеходе в поселок. Только теперь он был в шинели.
- Здравствуй, Сергей! - Капитан улыбался. - Искал тебя наудачу. Адреса ведь твоего не знаю. Ну и пошел в школу.
Сергей хотел спросить капитана, надолго ли он в их поселок, но решил, что задавать такие вопросы военному человеку неуместно.
Но капитан и сам догадался:
- Мы тут проездом.
Капитан отвернул полу шинели и вытащил из кармана галифе перочинный нож.
- Это тебе. Держи. На память.
Сергей оробел. Такого ножа у него никогда не водилось. С черной ручкой. Блестящий. С несколькими лезвиями.
Видя его нерешительность, капитан взял Сергея за руку и вложил в ладонь нож, как запечатал.
- Бывай здоров!
Капитан крепко стиснул руку и шагнул из коридора на улицу.
Сергей спохватился, что забыл поблагодарить капитана, и выскочил следом.
На дороге, напротив школы, горбилась громадина вездехода. В кабине красновато вспыхивал огонек папироски. Капитан легко перемахнул через кювет, вскочил на подножку вездехода.
Хлопнула дверца, прибавил обороты мотор, и вездеход покатил в сторону города, распространяя по шоссе резкий запах бензина. Все случилось так быстро и неожиданно, что трудно было поверить в реальность происшедшего. Но этот нож с тяжелой ручкой, эти красные задние огни вездехода свидетельствовали о том, что это не сон.
Сергей вздохнул и пошел к дому, так и забыв взять из класса сумку.
IX
Сергей надеялся, что мать еще на работе и ему не придется объясняться с ней.
Он сразу же заляжет спать, а утром чуть свет вскочит - и никаких разговоров не будет. Но дверь в сени была открыта настежь. По полу были рассыпаны крошки торфа. Мать готовилась топить печь.
- Заявился.
Мать устало, не глядя на него, сбросила с плеча тяжелую кошелку, присела на край ее, высвободив из-под платка голову. Так и сидела молча, уставившись в какую-то невидимую точку. Затем встала и, отыскав кружку, пошла к макитре, на глянцевых боках которой были вылеплены звездочки, серп и молот, а также цифры "12/X 1949". Такие красивые макитры делались у них в поселке на кирпичном заводе. Эта макитра была, пожалуй, самой красивой вещью в их доме. Да и много ли этих вещей было у них. Вдоль стен лежали две тяжелые дубовые доски. Они как бы опоясывали стол. Но это только мать считала его столом. На самом деле это был большой ящик из-под мыла. По левую руку от стола стояла печь. На этой печи они спали с матерью по очереди. Чаще всего Сергей. Ему нравилось, что печка такая большая. И куда ни закатишься, всюду тепло. За печкой стояла кровать. Пол под нею местами прогнил, и чтобы ножки кровати случайно не провалились, мать подложила под них кирпичи. Кровать от этого стала еще выше, прямо-таки царской. Новый, сшитый матерью матрас, плотно набитый свежим сеном, делал кровать пышной. Пожалуй, после макитры кровать была второй красивой вещью в их доме. Правда, она местами поржавела и облупилась, но этого сразу не углядишь внизу кровать прикрывал вышивной подзор, с острыми, как у пилы, зубьями. А спинку загораживали подушки, покрытые кружевной накидкой. И кружевная накидка, и покрывало очень нравились Сергею. С появлением их в доме стало как-то светлее, наряднее...
И еще к одной вещи был Сергей неравнодушен, потому что была она чисто городской - к большому гипсовому льву-копилке, занимавшему половину подоконника. Мать купила льва на базаре, когда они ездили в Энск хоронить сестру отца. На следующий день после поминок пошли на базар.
И вот на том шумном городском базаре, где все толкались и громко разговаривали, купила мать копилку - тяжелого гипсового льва. Такого странного и необычного. С головы до хвоста зверь был покрашен в коричневый цвет. Широко раскрытая пасть была ярко-красной, как будто лев только что закончил обед. Но больше всего удивили Сергея глаза. Голубые. Живого льва ему никогда не приходилось видеть, но он почему-то был уверен, что глаза у него должны быть карими, черными, серыми, только не голубыми. А кореец-торговец был доволен своими львами, ставшими в ряд возле его ног на цветном лоскуте. Он улыбался беспрестанно Сергею, матери, всем, кто останавливался возле него, улыбался добродушно, радостно, будто все эти люди были самыми близкими его родственниками. И мать, хотя Сергей и не просил об этом, вдруг купила ему голубоглазого льва, который вот теперь самодовольно уселся на подоконнике.
Всякий раз, в получку, мать давала Сергею двадцать копеек, и он бросал их в ненасытную пасть. Иногда мать сама бросала туда сложенные рублевки, но это случалось редко. Однако лев успел потяжелеть и от серебра. И трясти его было уже не просто. А приходилось. Особенно когда хотелось в кино, а мать денег не давала. Тогда он вставлял в пасть льва ножик и осторожно по лезвию вытряхивал монеты. Научил этому прежний его приятель Сашка Козлов, с которым они дружили хорошо и долго и который прошлым летом навсегда уехал из их поселка со своими родителями в Донбасс...
Мать продолжала сидеть на кошелке с торфом, подперев голову рукой, прикрыв глаза. Плечи ее тихо поднимались. "Уж не заснула ли она?" подумал Сергей. С ней так часто случалось. Бегает, носится, как ветер, а присядет и тут же задремлет. Но мать, оказывается, и не думала спать.
- Где шлындал? - спросила она сурово. - Только без врак. Иначе отлуплю.