Кровать ему люди дали, стол, картинки развешаны, лампа на столе сияет. В который раз опять шумит жизнь.
А на стене статья об Эдуардо из итальянской газеты, с фотографией Эдуардовой висит. «То ли еще будет», – думает упрямец, сидя под статьей. И в холодный декабрь за окном упрямо смотрит.
На одном парти встретил девочку, которая потом не снимала и поправляла парик даже во время любви и когда вдвоем принимали душ. Очевидно, что-то серьезное было с ее волосами, или под париком их не было совсем. «Лысая певица», так сказать.
Она не знала, что меня давно не смущают такие глупости. Главное, что ее тело тянуло, тащило меня к ней, я ебал ее две ночи и один день подряд и даже изодрал об нее свой член до крови. По пачке хуев в каждом глазу было у этой еврейской девочки.
В коротком промежутке между сеансами любви мы только и успели посетить на двадцать пятой улице ее друга – черного фотографа – усталого мужика лет сорока пяти, специалиста по садо-мазохизму.
Девочка тоже фотограф, на ее фотографиях голые модели сгруппированы в неясные группы, от грудей и лобков брызжут искры, или груди и лобки излучают свет.
Для украшения новой квартиры повесил на стенку среди прочего и старую фотографию, где Елена голая сидит на подносе, а я стою сзади в пиджаке национального героя, сел на горячую батарею и говорю:
«Ну что, Ленка? Теперь, после двух лет, не страшна ты уже мне. Повесил я тебя. Освоил. Победил я тебя, Ленка. Виси теперь здесь как исторический экспонат, да еще Эдьке Лимонову – бывшему мужу послужишь тем, что девочек, приходящих ко мне, поощрять к сексуальной близости будешь. Раз у Эдьки такая красивая жена была – надо ему дать – девочки думать станут. Виси, Ленка, на стене – помогай хоть так – стерва, блядища…»
«Эдюшечка, Эдюшечка —
хороший человек.
Красивый мальчик, душечка,
люблю тебя навек!
Пою с тобой романсы,
танцую с тобой танцы.
Ты храбрый и большой —
с израненной душой!»
– это спел в заключение.
«Девочки вы мои родненькие!» – холодным дождливым утром, лежа под одеялом, только что спешно приехав домой в кожаном пальто и такси, произнес вслух, мысленно обращаясь ко всем образовавшимся сейчас вокруг него девочкам, в большинстве своим в возрасте двадцати двух лет. Те, с которыми раздеваюсь, и вложив в их нежные и восприимчивые щелки свое нежное и восприимчивое орудие, трусь им, мы тремся долго-долго.
«Девочки мои родненькие! Единственные близкие мне в этом мире!» Они приезжают ко мне в сабвее, в дешевеньких нейлоновых курточках, среди холода, дождя и снега и ложатся в кровать. «Ну простите меня за что-то, чего я не понимаю сам!»
Из окна. Идет какая-то в беретике белом, и кусок блондинистых волос из-под беретика. «А, идешь из супермаркета – поблядушка! А вот мы тебя на хуй, на хуй…» – подумал вульгарно и радостно от сознания своей мужской силы, обаяния, расцвета и победы над недавними ужасами.
Однажды на рассвете в сухом феврале я увидел на пустынной Пятой авеню большую рыжую крысу. Она вышла из дыры в подземном (полуподземном) подвале фешенебельного магазина и спокойно переходила авеню. За несколько дней до этого в тот ледяной год от меня ушла моя жена.
Я злой, я нервный, я нехороший, я неинтересный. Я много думаю о революции или терроризме и мало думаю о реальности. Я дожил до седых волос, но наивный, как сказала девушка Вирджиния. Я мечтатель – «дример» – как сказала другая девушка. Я приготовил себе ужасное будущее, я кончу плохо и в ужасных муках – как сказал один поэт.
«Я умру в муках – в тюрьме или на виселице», – как со страхом открыл я сам. У меня нет денег, и никто меня не поддерживает. На вечере поэта Вознесенского в Колумбийском университете профессора русской литературы смотрели ему в горло, а мне подавали руку, смотря в сторону.
И все же я горжусь тем, что я нервный, и горжусь тем, что я злой. И я уверен, что я хороший, куда лучше их всех – и узких домашних профессоров, и ручных домашних псевдобунтарских поэтов.
Сейчас мне хочется быть человеком, который ночью открывает калитку (дверцу машины, ворота замка) и говорит промерзшему юноше (озябшей девушке): «Войдите, друг! (Войдите, мисс!) – здесь тепло и приятно – возьмите это золото и живите».
Раньше же мне хотелось быть озябшим молодым человеком, собирающимся броситься в воду с моста" к которому подходит вдруг роскошно одетый седой мужчина и говорит: «Вы бедны? Вас оставила подруга? Перестаньте, что нужды, не убивайтесь. Вот вам мешочек денег – поезжайте куда-то, развейтесь, живите!»
Как-то во время очередного невеселого веселья в миллионеровом доме, сбежав, открыл дверь в черный декабрьский сад и с печалью смотрел на вздутую реку и деревьев схематические ветки на фоне тревожного неба, и сакраментальная луна вдобавок, и думал о какой-то девочке-леди в белом, почти газовом платье, нервно смеющейся и истерически танцующей со мной, истекая чем-то через платье (соком желания?) – обольстительно прекрасной в своей сучьей молоденькой страсти. И ко мне и ко всем другим. К миру.
Горячая шея, измазанные бурой травой белые до локтя перчатки, холодно, знобко и будто бы спешно-спешно еблись под деревом стоя – какая-то полуромантика, полу порнография…
«Эдвард!» – прокричали сверху. Эдвард – это я. «Что ты тут делаешь один?» – спросила подходящая подруга миллионеровой экономки.
Холодно. Иногда дождь, а сегодня холод. Уже с год как за мной, я понимаю, пристально следит FBI. После статьи, некоторое время назад напечатанной в итальянской газете, они, надо думать, и прочнее на мне акцентировались. Пока за слова и книги, не за противозаконные поступки.
А поступки будут. Я почему-то грустно гляжу в окно на пустую в эту холодную декабрьскую ночь Первую авеню и рассеянно думаю о моей Эдиковой, Эдькиной, Эдуардовой жизни. Долгой особенно она, кажется, быть не должна. Но и не короткой.
И мерещится летний подвиг и летняя кровь впереди. Так сказать, измышляю для себя конец покомфортабельней. А вероятнее всего, просто всегда ненавидел холод и обожал солнце. «Будет, будет как хочешь, успокойся. А пока поди на кухню – ночью всегда хочется есть – вынь кусок еды, что добрейшая миллионерова экономка привезла – ешь пока, пока… Ты уже кое-чего добился в этой жизни, дело с твоим именем на обложке, конечно, уже стоит в картотеке FBI. Пожми плечами. Что ж! Значит, все идет как надо».
Мамочка! Жизнь как сон, и ничего как следует не вспомнишь даже. Сплошной сон – стихи, Москва, жены промелькнули и скрылись, друзья и ласковые поклонницы, русская природа, Крымы и Кавказы, московские снега и московские чернильные сумерки.
Вылетел в Италию с бантом на шее – артист и заговорщик, асти спуманте, ватиканский музей, рыжая миловидная женщина, расходящаяся с мужем Аркадием, уходящая к лохматому музыканту, все ушло… И многое еще уйдет.
И вдруг очнешься на своей-чужой улице в костюме от Пьера Кардена, с автоматом в правой руке, с мальчиком – другом тринадцати лет – слева, сжимаешь его за шею, полуопираясь на него" – идете в укрытие, и это или Бейрут, или Гонконг, и у тебя прострелено левое плечо, но кость не задета.
Изучаемый новый чужой язык, стрельба по движущимся мишеням, бомбежка. Надо быть храбрым, этого от нас хочет история, хочет ненасытный кровожадный всегда народ, надо быть храбрым и отчаянным – Здька Лимонов; надо, брат, надо!
Если вы молоденький и худенький…
Ах, если вы худенький и молоденький, и волос у вас на голове более чем до хуя, пушистая челка закрывает ваш лоб, то неважно, что часть волос седые.