Кристи поднял полу пальто и накрыл ее, согревая теплом своего тела.
– Почему, любовь моя? – спросил он.
– Потому что ты должен сейчас идти домой и все утро беспокоиться о миссис Уйди, а потом ехать в Мэрсхед уже не помню зачем…
– Встретиться с дьяконом.
– Встречаться с дьяконом в то время, как я собираюсь сказать миссис Фрут, что голова у меня еще сильнее разболелась, потом лечь и проспать целый день. – Она с трудом сдержала зевок на его груди; она уже изнемогала. – Бедный, бедный Кристи.
Он засмеялся, обнял ее и поцеловал в лоб.
– Я в порядке. Как ты собираешься незаметно попасть внутрь, Энни?
– Я оставила входную дверь отпертой. Я просто войду и поднимусь к себе наверх. Никто меня не увидит, а если увидит, я скажу, что была на прогулке.
– Утром в полшестого?
– Они могут мне не поверить, – согласилась она, – но и в миллион лет не догадаются, что я делала на самом деле. – Она засмеялась, но на этот раз он промолчал. Она нашла его руку и взяла ее. – Тебе все это ненавистно, да? Все эти секреты и ложь.
– Это не то, чего бы я хотел.
Она решила шокировать его правдой.
– Ничего не могу с собой поделать – мне это нравится. Это дает ощущение жизни. – Он улыбнулся ей, но слегка натянуто. – Я знаю, что ты бы этого не хотел, и это заставляет меня любить тебя еще больше, потому что ты все-таки пошел по этому пути ради меня. Кристи, пожалуйста, не жалей ни о чем.
– Не беспокойся обо мне.
Он уже и раньше так говорил. Она дотронулась до его щеки пальцами в перчатке.
– Ты не будешь теперь страдать, правда? Не будешь… раскаиваться в том, что мы сделали?
Кристи взял ее за руку и поцеловал в ладонь сквозь перчатку.
– Милая Энни, – пробормотал он. – Нельзя получить все.
– Ты имеешь в виду, что я не могу получить тебя без твоего раскаяния. – Он только улыбнулся. – Но если Бог действительно любящий, почему ему должно не понравиться то, что мы делаем? Кому мы вредим?
Он не ответил, и она знала, что это безнадежно: он будет размышлять и мучиться, что бы она ни говорила. От этого она любила его еще сильнее. Она вздохнула.
– Ты ведь меня не разлюбишь, правда?
– Ты знаешь ответ.
– И мы все-таки сможем быть вместе, да? Ты придешь ко мне, правда, Кристи? В старый домик сторожа? Я придумаю предлог, чтобы его проветрили, вычистили дымоход и так далее. Я, правда, не знаю, как объясню, что мне нужны свежее белье и одеяла на кровать. Но предоставь все это мне, – закончила она быстро, увидев, что разговор ему неприятен. Если хитрости и маленькая безобидная ложь были грехами, она с удовольствием возьмет их на себя и претерпит любые наказания, которые может наложить на нее Бог.
– Хорошо, – сказала она, вздохнув еще раз. – Я думаю, теперь мне лучше уйти.
Но она не двигалась, и он не отпускал ее. Она прошептала ему в лицо:
– Я люблю тебя. Пожалуйста, не придумывай себе новых забот.
Его руки сжали ее.
– Я же тебе сказал, что ты не должна обо мне беспокоиться. Я найду решение.
– Но…
– Ты делаешь меня счастливым, Энни, а не несчастным.
Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.
Кроме того, им пора было прощаться.
– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.
Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.
– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.
Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.
– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.
Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.
– О чем?
Она развела руками, показывая, что это очевидно.
– О светлой печали!
Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:
– Да, хорошо, напишу!
Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:
– Милостивый Боже, что я наделала?
17
2 февраля
Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.
Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.
Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.
Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.
Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.
Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.
6 февраля
Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.
8 февраля
Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке.