Завоевания расширяют могущество богов, любил повторять он, потому военная служба является первейшим долгом каждого честного гражданина.
Очевидно, люди, даже такие цельные, как ее отец, далеко не всегда последовательны в суждениях, особенно когда дело касается чего-то личного. Почему-то девушке вспомнился давний случай, впервые натолкнувший ее на мысль о том, что многие явления и вещи существенно отличаются от представления человека о них. Когда-то в атрии стояла ваза, по слухам, принадлежавшая ее покойной матери, и однажды неловкий раб уронил ее и разбил. Был жуткий скандал, провинившегося невольника наказали со всей строгостью, а еще через несколько дней Ливия увидела осколки вазы на заднем дворе: в них играли дети рабов, и даже отец с полнейшим равнодушием наблюдал эту картину…
Погруженная в размышления Ливия прошла в перистиль. Близился вечер, с небес лился таинственный тусклый свет, превращавший мраморные тела статуй в медные, золотивший тучи рассыпаемой фонтаном водяной пыли, трепетавший на поверхности маленького бассейна в центре дворика. Неподвижный воздух был напоен живительной прохладой, кое-где в вышине бездонного неба поблескивали холодновато-колючим светом огоньки ранних звезд, а редкие, похожие на белопарусные корабли облака были обведены огненной линией.
Девушка опустилась на любимую скамью. В перистиле всегда было много цветов – пышные дамасские розы, застенчивые маргаритки, нежные лилии и пламенные маки. Ливия обожала это царство воды и зелени, где было так приятно наслаждаться покоем, где она внимала голосу души и сердца, не опасаясь неожиданной внутренней бури или внезапной тоски, потому что в эти мгновения вся жизнь казалась не более чем ниспосланным богами сном.
Между колонн появился мужчина; в тени его лицо казалось темным, точно коринфская бронза. Это был Децим; он в самом деле сильно загорел за те несколько недель, что провел в загородных владениях отца. Глядя на него, Ливия тоже захотела вырваться за пределы Рима: ей вдруг стало тесно в том мире, в каком она пребывала с детства.
Несколько мгновений Децим молча смотрел на сестру. Иногда она казалась ему такой странной… Мечтательность, стремление созерцать окружающий мир – такие вещи не понимались, не поощрялись и не принимались римским обществом. Римлянин создан для того, чтобы действовать, он должен четко осознавать свои цели и добиваться их, его разум столь же холоден, как и его молитвы, и душа не создана для пустых волнений. Святое дело – уповать на милость богов, но они редко даруют человеку больше, чем он сам заслужил своими поступками и образом мыслей.
Что же касается брака… Долг, порядок, закон – любое из этих слов годилось для того, чтобы заменить слово «любовь».
– Я всегда знаю, где тебя искать, – сказал Децим, присаживаясь рядом с сестрой, и, желая поддразнить ее, спросил: – Почему ты грустна? Скучаешь по жениху?
Девушка покачала головой:
– Ты знаешь, что нет. Хотя, признаться, я ожидала, что отец пригласит Луция на обед.
– Так отец ничего не сказал? Луций срочно уехал в одну из южных провинций.
– В таком случае он мог бы проститься со мной.
– Не успел, – произнес Децим таким тоном, каким взрослые объясняют детям очевидные вещи, о коих последние, в силу своего неразумного возраста, не имеют понятия. – Ты просто не знаешь, как это бывает: спешка, суета, и вот ты уже в пути, за много стадий от Рима…
– Тогда прислал бы письмо, – упрямо сказала Ливия. – Он ведет себя так, будто я уже принадлежу ему, словно между нами все решено.
– А разве нет? Ведь ты сама дала согласие выйти за Луция Ребилла.
– Я могла поступить иначе? Ты знаешь отца: уж если он задумал устроить этот брак…
Децим продолжал смотреть на сестру с чувством, близким к жалости.
Слишком хрупкая, казалось, напрочь лишенная столь свойственных юности живости и задора, она была совсем незаметна в толпе статных, блистательно-ярких римских красавиц, таких, как ее ближайшая подруга Юлия. И вечная задумчивость Ливий скорее отталкивала и смущала, чем притягивала и вызывала интерес. В детстве они были очень дружны, но в последнее время ему становилось все труднее ее понять.
– Видишь ли, сестра, есть вещи, приходу которых не воспрепятствовать, ухода которых не остановить. Будущее уже существует, его нельзя изменить, нить твоей жизни уже спряли мойры. Тебе прекрасно известно: желать невозможного свойственно лишь непокорным рабам да глупцам. Что касается Луция, вряд ли отец сумел бы найти тебе лучшего мужа. Ребилл умен, серьезен, он многого добьется в жизни. Признаюсь, некоторые из моих знакомых посещают разные непотребные места или состоят в открытой связи с известными продажными женщинами, но о Луций Ребилле не ходит никаких порочащих слухов.
– А о тебе? – неожиданно спросила девушка.
Брат весело рассмеялся. Он всегда пребывал в прекрасном расположении духа, что иной раз слегка раздражало Ливию, так же, как у него вызывала недовольство ее непонятная печаль.
– О моей страсти ты знаешь!
Да, она знала. Децим увлекался игрой в кости. Хотя эта азартная игра была запрещена в течение всего года, за исключением праздника Сатурналий, многие беспечно нарушали запрет. Разумеется, Марк Ливий Альбин не подозревал о тайном увлечении сына, которому, к счастью, пока не доводилось проигрывать слишком большие суммы.
– Ладно, – сказал Децим, – теперь я должен оставить тебя. Мне нужно поговорить с отцом.
Когда он ушел, Ливия позвала Эвению, рабыню, руководившую женской частью прислуги, и велела ей прислать в перистиль новую девушку.
Рабыня несмело вошла и преклонила колени. Ее щеки и нос покрывала похожая на мельчайшие брызги золотистой краски россыпь веснушек, но черты лица были тонки и красивы. Худые, но сильные руки загорели, как на просторах вольных полей, а туго стянутые лентой волосы, днем, на Форуме, казавшиеся пламенно-золотыми, точно шлем Минервы, сейчас, в тени, словно бы потускнели, приобрели тот желтовато-коричневый оттенок, какой имеет спаленная солнцем трава.
– Как тебя зовут? – спросила Ливия.
Рабыня подняла глубокие серые, печальные, как осеннее небо глаза.
– Тарсия, госпожа.
– Ты гречанка?
– Мой отец был греком, а о матери я почти ничего не знаю. Она умерла совсем молодой.
– Вот как? – задумчиво произнесла Ливия. Потом спросила – Прежде ты жила в Риме?
– Нет, госпожа. У моих бывших хозяев поместье близ Тибура. А в Рим меня привели перекупщики, чтобы подороже продать. – И вдруг проговорила срывающимся голосом: – Почему ты купила меня, госпожа, купила, не торгуясь, не подумав о том, стою ли я таких денег, не прочитав, что написано на табличке, которая висела на моей груди?!
Ливию поразил этот внезапный порыв откровенности и смелости, но она не подала виду и спокойно промолвила:
– Я купила тебя потому, что не хотела, чтобы такая молоденькая девушка попала в руки отвратительного торговца женским телом. – После чего прибавила: – Так ты грамотная, Тарсия? Умеешь читать?
– И писать, госпожа. И мне известен язык моей потерянной родины. Меня научил отец. Он был образованным человеком – всю жизнь обучал господских детей.
Ливия внимательно смотрела на коленопреклоненную рабыню. Не похоже, что эта девушка строптива, как предположила Юлия. Серые глаза Тарсии напоминали серебряные зеркала: они отражали окружающий мир и тщательно скрывали свой, и… было в них что-то еще, какой-то тайный, дарованный богами огонь, который не смогли погасить пережитые невзгоды.