Ужъ наверное онъ чему нибудь научится, даже на пачкотнѣмаляра, даже на пародiи фигляра…
Слѣдуя хорошимъ образцамъ, я и послѣуспѣховъ, достаточныхъ для того, чтобы вскружить голову самому устойчивому молодому человѣку, продолжалъ учиться, у кого только могъ, и работалъ.
Помню, какъ однажды Мамонтовъ, пригласившiй меня съ собою въ Парижъ, при посѣщенiи Лувра, когда я изъ любопытства залюбовался коронными драгоцѣнностями, — какъ всегда добродушно улыбаясь, сказалъ мнѣ:
— Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте вниманiя на кукишки, а посмотрите, какъ величественъ, какъ простъ и какъ ярокъ Поль Веронезъ!
Никакая работа не можетъ быть плодотворной, если въ ея основѣне лежитъ какой нибудь идеальный принципъ. Въ основу моей работы надъ собою я положилъ борьбу съ этими мамонтовскими «кукишками» — съ пустымъ блескомъ, замѣняющимь внутреннюю яркость, съ надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, съ ходульной эффектностью, уродующей величiе.
Можно по разному понимать, что такое красота. Каждый можетъ имѣть на этотъ счетъ свое особое мнѣнiе. Но о томъ, что такое правда чувства, спорить нельзя. Она очевидна и осязаема. Двухъ правдъ чувства не бываетъ. Единственно правильнымъ путемъ къ красотѣя поэтому призналъ для себя — правду.
Nel vero e il bello…
III. Вдохновенiе и трудъ
23
Есть въ искусствѣтакiя вещи, о которыхъ словами сказать нельзя. Я думаю, что есть такiя же вещи и въ религiи. Вотъ почему и объ искусствѣи о религiи можно говорить много, но договорить до конца невозможно. Доходишь до какой-то черты, — я предпочитаю сказать: до какого-то забора, и хотя знаешь, что за этимъ заборомъ лежать еще необъятныя пространства, что есть на этихъ пространствахъ, объяснить нѣтъ возможности. Не хватаетъ человѣческихъ словъ. Это переходитъ въ область невыразимаго чувства. Есть буквы въ алфавитѣ, и есть знаки въ музыкѣ. Все вы можете написать этими буквами, начертать этими знаками. Всѣслова, всѣноты. Но… Есть интонацiя вздоха — какъ написать или начертить эту интонацiю? Такихъ буквъ нѣть.
Какъ у актера возникаетъ и формируется сценическiй образъ, можно сказать только приблизительно. Это будетъ, вѣроятно, какая нибудь половина сложнаго процесса — то, что лежитъ по эту сторону забора. Скажу, однако, что сознательная часть работы актера имѣетъ чрезвычайно большое, можетъ быть, даже рѣшающее значенiе — она возбуждаетъ и питаетъ интуицiю, оплодотворяетъ ее.
Для того, чтобы полетѣть на аэропланѣвъ невѣдомыя высоты стратосферы, необходимо оттолкнуться отъ куска плотной земли, разумно для этой цѣли выбраннаго и известнымъ образомъ прислособленнаго. Какiя тамъ осѣнятъ актера вдохновенiя при дальнѣйшей разработка роли — это дѣло позднейшее. Этого онъ и знать не можетъ и думать объ этомъ не долженъ, — придетъ это какъ-то помимо его сознанiя; никакимъ усердiемъ, никакой волей онъ этого предопредѣлить не можетъ. Но вотъ, отъ чего ему оттолкнуться въ его творческомъ порыве, это онъ долженъ знать твердо. Именно, знать. То-есть, сознательнымъ усилiемъ ума и воли онъ обязанъ выработать себѣвзглядъ на то дѣло, за которое онъ берется. Всѣпослѣдующiя замѣчанiя о моей манере работать относятся исключительно къ сознательной и волевой стороне творческаго процесса. Тайны же его мнѣнеизвестны, а если иногда въ высочайшiя минуты духовнаго подъема я ихъ смутно и ощущаю, — выразить ихъ я все-таки не могъ бы…
Мнѣприносятъ партитуру оперы, въ которой я долженъ пѣть известную роль. Ясно, что мнѣнадо познакомиться съ лицомъ, которое мнѣпридется изображать на сцене. Я читаю партитуру и спрашиваю себя: что это за человѣкъ? Хорошiй или дурной, добрый или злой, умный, глупый, честный, хитрюга? Или сложная смесь всего этого? Если произведенiе написано съ талантомъ, то оно мнѣотвѣтитъ на мои вопросы съ полной ясностью.
Есть слова, звуки, дѣйствiе, и если слова характерныя, если звуки выразительные, если дѣйствiе осмысленное, то образъ интересующего меня лица уже нарисованъ. Онъ стоить въ произведенiи готовый, — мнѣтолько надо правильно его прочитать. Для этого я долженъ выучить не только свою роль, — всѣроли до единой. Не только роли главнаго партнера и крупныхъ персонажей — все. Реплику хориста, и ту надо выучить. Это, какъ будто, меня не касается? Нѣтъ, касается. Въ пьесѣнадо чувствовать себя, какъ дома. Больше, чѣмъ «какъ дома». Не бѣда, если я дома не увѣренъ въ какомъ-нибудь стулѣ, — въ театрѣя долженъ быть увѣренъ. Чтобы не было никакихъ сюрпризовъ, чтобы я чувствовалъ себя вполнѣсвободнымъ. Прежде всего, не зная произведения отъ первой его ноты до послѣдней, я не могу вполнѣпочувствовать стиль, въ которомъ оно задумало и исполнено, — слѣдовательно, не могу почувствовать вполнѣи стиль того персонажа, который меня интересуетъ непосредственно. Затѣмъ, полное представленiе о персонажѣя могу получить только тогда, когда внимательно изучилъ обстановку, въ какой онъ дѣйствуетъ, и атмосферу, которая его окружаетъ. Окажется иногда, что малозначительная какъ будто фраза маленькаго персонажа — какого-нибудь «второго стража» у дворцовыхъ воротъ — неожиданно освѣтитъ важное дѣйствiе, развивающееся въ парадной залѣили въ интимной опочивальнѣдворца.
Нѣтъ такой мелочи, которая была бы мнѣбезразлична, если только она не сделана авторомъ безъ смысла, безъ надобности — зря.
Усвоивъ хорошо всѣслова произведенiя, всѣзвуки, продумавъ всѣдѣствiя персонажей, большихъ и малыхъ, ихъ взаимоотношения, почувствовавъ атмосферу времени и среды, я уже достаточно знакомъ съ характеромъ лица, которое я призванъ воплотить на сценѣ. У него басъ, онъ уменъ и страстенъ, въ его реакцiяхъ на событiя и впечатлѣнiя чувствуется нетерпѣливая порывистость или же, наоборотъ, разсчетливая обдуманность. Онъ прямодушенъ и наивенъ или же себѣна умѣи тонокъ. Чиста ли у него совѣсть? Да, потому что съ нечистой совестью персонажъ чувствовалъ бы и говорилъ какъ-то иначе… Словомъ, я его знаю такъ же хорошо, какъ знаю школьнаго товарища или постояинаго партнера въ бриджъ.
Если персонажъ вымышленный, творенiе фантазiи художника, я знаю о немъ все, что мнѣнужно и возможно знать изъ партитуры, — онъ весь въ этомъ произведенiи. Побочнаго свѣта на его личность я не найду. И не ищу. Иное дѣло, если персонажъ — лицо историческое. Въ этомъ случай я обязанъ обратиться еще къ исторiи. Я долженъ изучить, какiя дѣйствительныя событiя происходили вокругъ него и черезъ него, чѣмъ онъ былъ отличенъ отъ другихъ людей его времени и его окруженiя, какимъ онъ представлялся современникамъ и какимъ его рисуютъ историки. Это для чего нужно? Ведь, играть я долженъ не исторiи, а лицо, изображенное въ данномъ художественномъ произведенiи, какъ бы оно ни противорѣчило исторической истинѣ. Нужно это вотъ для чего. Если художникъ съ исторiей въ полномъ согласiи, исторiя мнѣпоможеть глубже и всестороннѣе прочитать его замыселъ; если же художникъ отъ исторiи уклонился, вошелъ съ ней въ сознательное противорѣчие, то знать историческiе факты мнѣвъ этомъ случаѣеще гораздо важнѣе, чѣмъ въ первомъ. Тутъ, какъ разъ на уклоненiяхъ художника отъ исторической правды, можно уловить самую интимную суть его замысла. Исторiя колеблется, не знаетъ — виновенъ ли Царь Борисъ въ убiенiи царевича Дмитрия въ Угличѣили невиновенъ. Пушкинъ дѣлаетъ его виновнымъ, Мусоргскiй вслѣдъ за Пушкинымъ надѣляетъ Бориса совестью, въ которой, какъ въ клетке зверь, мятется преступная мука. Я, конечно, много больше узнаю о произведенiи Пушкина и толкованiи Мусоргскимъ образа Бориса, если я знаю, что это не безспорный историческiй фактъ, а субъективное истолкованiе исторiи.