И снится ей все, что въ пустынѣдалекой,
Въ томъ краѣ, гдѣсолнца восходъ,
Одна и грустна на утесѣгорячемъ
Прекрасная пальма растетъ…
5
«Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатлѣнiе. Можетъ быть, и не самое рѣшающее въ моей судьбѣ. Первые театральные ожоги я получилъ въ крѣпкiе рождественскiе морозы, когда мнѣбыло лѣтъ восемь. Въ рождественскомъ балаганѣя въ первый разъ увидѣлъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова — извѣстнаго въ то время на Волгѣподъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.
Яшка имѣлъ замѣчательную внѣшность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски мѣшковатъ и толстъ, — это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до смѣшного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суевѣрную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный — сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себѣнеотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насмѣшекъ и издѣвательствъ надъ разинувшей рты публикой.
— Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! — кричалъ онъ толпѣсъ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.
Публикѣочень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый смѣхъ. Казались Яшкины экспромты и смѣлыми.
Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ — жену, сына и товарищей — Яшка подымалъ въ воздухъ смѣшное чучело и оралъ:
— Эй, сторонись назёмъ – Губернатора везёмъ…
Цѣлыми часами безъ устали, на морозе, Яшка смѣшилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, слѣдилъ за Яшкинымъ лицедѣйствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На морозѣотъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мнѣсуществомъ совсѣмъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.
Съ какимъ нетерпѣнiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотрѣлъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, послѣвсѣхъ его затѣйливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактирѣ«Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хлѣба. Странно было видѣть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…
Яшка первый въ моей жизни поразилъ меня удивительнымъ присутствiемъ духа. Онъ не стѣснялся кривляться передъ толпой, ломать дурака, наряжаясь въ колпакъ.
Я думалъ:
— Какъ это можно безъ всякаго затрудненiя, не запинаясь, говорить такъ складно, какъ будто стихами?
Я былъ увѣренъ къ тому же, что Яшку всѣочень боятся — даже полицейскiе! Вѣдь, вотъ, самого губернатора продергиваетъ.
И я вмѣстѣсъ нимъ мерзъ на площади, и мнѣстановилось грустно, когда день клонился къ концу и представленiе кончалось.
Уходя домой, я думалъ:
— Вотъ это человѣкъ!.. Вотъ бы мнѣэтакъ-то.
Но сейчасъ же у меня замирало сердце:
— Куда это мнѣ? Запнусь на первомъ словѣ. И выкинутъ меня къ чертямъ.
И все же я мечталъ быть такимъ, какъ Яшка. И все же я съ моими сверстниками, мальчишками нашей улицы, на дворѣили палисадникѣсамъ старался устроить балаганъ или нѣчто въ этомъ родѣ. Мнѣказалось, что выходило болѣе или менѣе хорошо. Но какъ только къ нашему палисаднику подходилъ серьезный человѣкъ съ улицы или какая нибудь баба посторонняя и начинали интересоваться представленiемъ, то при видѣэтихъ внѣабонементныхъ зрителей я быстро начиналъ теряться, и вдохновенiе покидало меня моментально. Я сразу проваливался, къ удивленно моихъ товарищей.
Подъ влiянiемъ Яшки въ меня настойчиво вселилась мысль: хорошо вдругъ на нѣкоторое время не быть самимъ собою!.. И вотъ, въ школѣ, когда учитель спрашиваетъ, а я не знаю — я дѣлаю идiотскую рожу… Дома является у меня желанiе стащить у матери юбку, напялить ее на себя, устроить изъ этого какъ будто костюмъ клоуна, сдѣлать бумажный колпакъ и немного разрисовать рожу свою жженной пробкой и сажей. Либретто всегда бывало мною заимствовано изъ разныхъ видѣнныхъ мною представленiй — отъ Яшки, и казалось мнѣ, что это уже все, что можетъ быть достигнуто человѣческимъ генiемъ. Ничего другого уже существовать не можетъ. Я игралъ Яшку и чувствовалъ на минуту, что я — не я. И это было сладко.
Яшкино искусство мнѣказалось предѣломъ. Теперь, черезъ полвѣка, я уже думаю нѣсколько иначе. Самое понятiе о предѣлѣвъ искусствѣмнѣкажется абсурднымъ. Въ минуты величайшаго торжества въ такой даже роли, какъ «Борисъ Годуновъ», я чувствую себя только на порогѣкакихъ то таинственныхъ и недостижимыхъ покоевъ. Какой длинный, какой долгiй путь! Этапы этого пройденнаго пути я хочу теперь намѣтить. Можетъ быть, мой разсказъ о нихъ окажется для кого нибудь поучительнымъ и полезнымъ.
6
Я считаю знаменательнымъ и для русской жизни въ высокой степени типичнымъ, что къ пѣнiю меня поощряли простые мастеровые русскiе люди, и что первое мое прiобщенiе къ пѣснѣпроизошло въ русской церкви, въ церковномъ хорѣ. Между этими двумя фактами есть глубокая внутренняя связь. Вѣдь, вотъ, руссiе люди поютъ пѣсню съ самаго рожденiя. Отъ колыбели, отъ пеленокъ. Поютъ всегда. По крайней мѣрѣ, такъ это было въ дни моего отрочества. Народъ, который страдалъ въ темныхъ глубинахъ жизни, пѣлъ страдальческiя и до отчаянiя веселыя пѣсни. Что случилось съ нимъ, что онъ пѣсни эти забылъ и запѣлъ частушку, эту удручающую, эту невыносимую и бездарную пошлость? Стало ли ему лучше жить на бѣломъ свѣтѣили же, наоборотъ, онъ потерялъ всякую надежду на лучшее и застрялъ въ промежуткѣмежду надеждой и отчаянiемъ на этомъ проклятомъ чортовомъ мосту? Ужъ не фабрика ли тутъ виновата, не резиновыя ли блестящiя калоши, не шерстяной ли шарфъ, ни съ того ни съ сего окутывающiй шею въ яркiй лѣтнiй день, когда такъ хорошо поютъ птицы? Не корсетъ ли, надѣваемый поверхъ платья сельскими модницами? Или это проклятая нѣмецкая гармоника, которую съ такою любовью держитъ подмышкой человѣкъ какого нибудь цеха въ день отдыха? Этого объяснить не берусь. Знаю только, что эта частушка — не пѣсня, а сорока, и даже не натуральная, а похабно озорникомъ раскрашенная. А какъ хорошо пѣли! Пѣли въ полѣ, пѣли на сѣновалахъ, на рѣчкахъ, у ручьевъ, въ лѣсахъ и за лучиной. Одержимъ былъ пѣсней русскiй народъ, и великая въ немъ бродила пѣсенная хмѣль…
Сидятъ сапожнички какiе нибудь и дуютъ водку. Сквернословятъ, лаются. И вдругъ вотъ заходятъ, заходятъ сапожнички мои, забудутъ брань и драку, забудутъ тяжесть лютой жизни, къ которой они пришиты, какъ дратвой… Перекидывая съ плеча на плечо фуляровый платокъ, за отсутствiемъ въ зимнюю пору цвѣтовъ замѣняющiй вьюнъ-вѣнокъ, заходятъ и поютъ:
Со вьюномъ я хожу,
Съ золотымъ я хожу,
Положу я вьюнъ на правое плечо,
А со праваго на лѣвое плечо.
Черезъ вьюнъ взгляну зазнобушкѣвъ лицо.