Наступило утро, и Озол вместе с одним из латышских стрелкой отправился на разведку.
Прошло два часа, три, Озол не возвращался. Я начал уже не на шутку тревожиться, как вижу – идет. Вошел. Молча сел. Не спеша закурил.
– Ну как?
– Все в порядке.
Скупо, немногословно, но с предельной точностью Озол обрисовал обстановку. Он выяснил все, что нас интересовало. Чего не удалось посмотреть самому, то рассказали словоохотливые матросы – помощники в розысках мифического Иванова.
В отряде действительно человек пятьсот. Все кронштадтцы. Пьяных Озол не встретил, особых безобразий не заметил, но и порядка не видно. Караульной службы, как положено, не несут, пост только один, да и тот снаружи, у входа в училище. Внутри здания постов нет.
Разместился отряд на первом этаже какого-то учебного здания. Коек нет, спят в нескольких больших комнатах на полу, на матрацах. Больше половины отряда – в огромном актовом зале. Там же, по стенам, в пирамидах все винтовки отряда. Пулеметы хранятся отдельно, в комнате, примыкающей к залу. Поста возле нее нет.
Есть дневальные и дежурные, но к обязанностям своим относятся небрежно, по ночам спят. Здесь, говорят, не фронт, чего зря стараться?
Как понял Озол из услышанных краем уха разговоров, в отряде неспокойно, идет какая-то буза, но в чем дело, выяснить не удалось.
…Наступила ночь. К центральному подъезду Смольного института подошли два грузовика и легковая машина. В грузовиках разместилось около тридцати человек латышских стрелков с тремя пулеметами, в легковую сели Озол, командир латышских стрелков Берзин, я и Манаенко, и наш небольшой отряд двинулся.
По указанию Озола остановились метрах в двухстах не доезжая училища, чтобы грохот грузовиков не вызвал преждевременной тревоги. Быстро, в абсолютном молчании выгрузились.
Возле подъезда, подняв воротник подбитого ветром бушлата, заложив руки в рукава и держа прижатую локтем винтовку наперевес, прогуливался матрос-часовой.
Головная группа латышских стрелков, предводительствуемая Озолом, молча миновала часового. Вслед шли мы с Манаенко, а замыкала шествие остальная часть нашего небольшого отряда во главе с Берзиным.
Поравнявшись с часовым, мы с Манаенко (тоже в бушлатах и бескозырках) остановились, и я закурил. Вспышка зажигалки была сигналом. Группа Озола развернулась и приблизилась к училищу с одной стороны. Берзин подходил с другой.
Шагнув к часовому, я положил руку на ствол его винтовки. Манаенко стоял рядом, готовый в любой момент прийти мне на помощь.
– Не признаешь, браток? – спокойно, не повышая голоса, спросил я часового.
Он рванул винтовку к себе.
– Но-но! Не шути. Приятель нашелся!..
В то же мгновение Манаенко схватил его за руки и сжал, как в стальных тисках. Опешивший от внезапного нападения часовой не мог и шевельнуться. Без труда я выдернул у него винтовку.
– Приятель не приятель, а узнать меня ни мешало бы. Я комендант Смольного Мальков. Слыхал? За плохое несение караульной службы пойдешь под арест. Посидишь на губе, авось поумнеешь. Взять его!
Латыши моментально подхватили вконец обескураженного часового, и наш отряд беспрепятственно проник в здание. Оставив по указанию Озола у входов в комнаты, где размещалась часть матросов, небольшой, заслон с пулеметом, мы ворвались в актовый зал. Ни один из спавших там моряков не успел проснуться и толком понять, что произошло, как латыши с винтовками наперевес цепочкой встали вдоль пирамид с оружием, а Берзин, Манаенко, я и двое пулеметчиков, латышских стрелков, выкатили пулеметы в центр зала, взяв весь зал под обстрел.
– Лежать на местах, не шевелиться! – рявкнул я. – Первого, кто поднимет голову, прострочу к чертовой матери!
Тут проснулись все. На матрацах зашевелились, послышался сдержанный гул голосов, но ни один матрос не попытался подняться. Не упуская ни на минуту инициативы, не давая морякам прийти в себя и подумать о сопротивлении, я продолжал:
– Я комендант Смольного Мальков, матрос крейсера «Диана». Прибыл по приказу Ревкома. Отряд ваш разоружаю. Пьянствуете, безобразничаете, позорите весь Балтийский флот, а еще кронштадтцы! Да какие вы кронштадтцы…
И тут я не сдержался и завернул такое, что, несмотря на весь трагизм положения, откуда-то из угла донесся восторженный возглас:
– От чешет! Ай да «Диана»!
Этот возглас разрядил напряжение. Раздался смех, полетели шутки, вопросы. И все – лежа, под грозно ощерившимися дулами наших пулеметов.
Подняв руку, я восстановил тишину.
– Где начальник отряда, комиссар? Давай их сюда. Буду с ними говорить. При всех!
– Да их тут нет, – ответили с одного из ближних матрацев, – они там, в той комнате.
Из-под одеяла высунулась голая рука, указывая на дверь в дальнем углу зала. Я молча кивнул Берзину, Он направился к этой двери, как вдруг она с треском распахнулась. На пороге стояли двое матросов с пистолетами и бомбами в руках. В зале вновь воцарилась угрюмая, настороженная тишина. Латыши припали к пулеметам, стоявшие у пирамид защелкали затворами. Еще минута, и могло такое начаться. Только тут один из матросов, стоявших в дверях (как оказалось, комиссар отряда), глянул на меня и вроде неуверенно спрашивает:
– Мальков? Павел, никак ты?
Смотрю, а это один из авроровцев, с которым в канун Октября мы обсуждали, как отогнать в Кронштадт царскую яхту «Штандарт».
– Я-то я, а вот ты до чего дошел! На весь Питер флот осрамили. Не успели приехать – пьянки, грабеж. Глаза бы мои не смотрели!
– Стоп, комендант. Задний ход! Грех, конечно, есть. Только ты отряд не хули. С заразой мы разделались сами.
Я недоуменно смотрел на комиссара.
– Ты вот что, машинки-то свои убери, – невозмутимо продолжал комиссар, кивнув на наши пулеметы. – Не к контрикам пришел, не в офицерское собрание. Ребятам дай встать, тогда и поговорим по-человечески, по-матросски.
Комиссара поддержал дружный гул голосов. В них не было ни угрозы, ни озлобления. Действительно, ведь к своим пришли, к балтийцам!
– Ладно, вставайте уж, вояки! Тоже боевой отряд, кронштадтцы. Дрыхнут, как у жены на перине. Приходи и бери голыми руками!
Тем временем моряки дружно поднимались, поспешно натягивали брюки, матроски. Некоторые узнали Озола, слышались восклицания:
– Гляди, гляди, бисов сын! Вот какого дружка он искал.
– Ну и хитер, ох, хитер!
Начался митинг. Командир отряда и комиссар рассказали, что еще перед отъездом на Украину, при комплектовании отряда, в него попало несколько анархистов. Своей демагогической агитацией им удалось вскружить голову некоторым молодым матросам. Уже там, на Украине, во время жарких боев было несколько случаев нарушения дисциплины, но дальше незначительных проступков дело не шло, зато когда отряд вернулся а Питер и напряжение спало, анархисты развернулись вовсю. Достали откуда-то вина, перепились, устроили один дебош, другой…
Как раз вчера за них взялись всерьез. Зачинщиков под вечер арестовали и заперли в одной из комнат, решив сдать в Смольный. Остальные, кто сдуру за ними потянулся, дали слово никогда больше не безобразничать. Отряд им верит, за них отвечает.
– А вот насчет дисциплины, насчет того, что поймали вы нас, как курей на насесте, – закончил комиссар, – это правильно. Только об этом разговор особый. Дело это внутреннее, так что не обессудьте, сами разберемся, без посторонних.
Митинг был окончен. Нам тут делать было нечего. Дружески распрощавшись с нашими недавними «противниками», мы с легким сердцем покинули отряд.
– Что за ребята, – мечтательно проговорил Озол, когда мы ехали обратно в Смольный, – золотой народ!
Несколько минут он молчал, потом заговорил совсем другим тоном, жестко, сурово:
– И вот заведется такая пакость. Бурьян. Выдирать его надо. Без всякой пощады!
Ранним утром моряки доставили в Смольный под конвоем зачинщиков безобразий. Посадив их под стражу, я пошел в Ревком и подробно доложил обо всем Николаю Ильичу.
– Думаю, – закончил я свой доклад, – разоружать и расформировывать отряд не следует.
– Да, не следует, – поставил точку Подвойский. – С этим кончено!
* * *
Наступил 1918 год. Положение в Питере упрочилось, жизнь постепенно налаживалась. Советская власть победоносно распространилась по всей стране. 22 января (4 февраля) 1918 года Совнарком выступил с обращением:
«Всем, всем, всем!
Ряд заграничных газет сообщает ложные сведения об ужасах и хаосе в Петрограде и пр.
Все эти сведения абсолютно неправильны. В Петрограде и Москве полнейшее спокойствие. Никаких арестов социалистов не произведено. Киев в руках украинской Советской власти. Киевская буржуазная Рада пала и разбежалась. Полностью признана власть харьковской украинской Советской власти. На Дону 46 полков казаков восстало против Каледина. Оренбург взят советскими властями, и вождь казаков Дутов разбит и бежал…
С продовольствием в Петрограде улучшение, сегодня, 22 января 1918 старого стиля, петроградские рабочие дают 10 вагонов продовольствия на помощь финляндцам».
Текст этой радиограммы, облетевшей весь мир, был написан Владимиром Ильичей Лениным.
Да, Советская власть крепко стала на ноги, по всей стране устанавливается твердый революционный порядок.
Конечно, трудности на нашем пути стояли еще огромные. В стране свирепствовала разруха, доставшаяся молодой Советской Республике в наследство от векового господства помещичье-самодержавного строя и четырех лет тяжелой империалистической войны. По-прежнему не хватало продовольствия, топлива, одежды. Многие фабрики и заводы стояли, Нет-нет, а обнаруживались контрреволюционные заговоры. Русские помещики и капиталисты не собирались без боя отказаться от утраченного господства, не желали признавать Советскую власть, пакостили везде и всюду. Их усиленно поддерживала буржуазия Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки и других капиталистических государств. Значительную часть территории нашей Родины попирали кованые сапоги солдат кайзеровской Германии, война с которой не была еще закончена.
Начало января 1918 года ознаменовалось раскрытием крупного контрреволюционного офицерского заговора в Петрограде, приуроченного к 5 (18) января 1918 года – дню открытия Учредительного собрания Заговор был своевременно ликвидирован ВЧК, Однако в день открытия Учредительного собрания отдельные провокаторы из числа уцелевших заговорщиков пытались устроить на улицах Питера манифестацию, а когда эта затея провалилась, открыли кое-где стрельбу по красногвардейским, солдатским и матросским патрулям, охранявшим порядок в городе. На следующий день организаторы стрельбы пустили по городу грязную сплетню, будто красногвардейцы расстреливали рабочих.
7 января 1918 года, в воскресенье, Исполком Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов выступил на страницах «Известий» с воззванием:
«Ко всему населению Петрограда!
Враги народа, контрреволюционеры и саботажники распространяют слухи о том, что в день 5 января революционные рабочие и солдаты расстреливали мирные демонстрации рабочих.
Делается это с одной целью: посеять смуту и тревогу в рядах трудовых масс, вызвать их на эксцессы и под шум произвести те покушения на вождей революции, которыми они давно грозятся.
Уже установлено, что имели место провокационные выстрелы в рабочих, солдат и матросов, охранявших порядок в столице.
Исполнительным Комитетом Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов предпринято самое строгое расследование событий 5 января. Все виновные в пролитии крови революционных рабочих и солдат, буде таковые имеются, будут привлечены к ответственности…
Исполнительный комитет Петроградского Совета Р. и С. Д.».
Учредительное собрание, сразу же обнаружившее свое антинародное, враждебное Советской власти лицо, не просуществовало и суток и на следующий день после открытия было распущено решением Совнаркома и ВЦИК.
«Закрыл» Учредительное собрание Анатолий Железняков, с которым еще недавно мы отправляли в Кронштадт царскую яхту, командовавший охраной Таврического дворца в день открытия Учредительного собрания. Он был свидетелем того, как Ленин, Свердлов и другие большевики покинули собрание, отвергшее внесенную Яковом Михайловичем ленинскую Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа. Ранним утром 6 января Железняков поднялся на трибуну и предложил остававшимся в зале правым эсерам, меньшевикам и прочим врагам революции очистить помещение, непреклонно заявив: «Караул устал!»
Прошел январь 1918 года, начался февраль. 18 февраля[5] германское командование вероломно нарушило перемирие с Советской Россией, и орды немецких захватчиков двинулись в глубь страны. Над Советской Республикой нависла смертельная опасность. Ленин потребовал немедленного заключения мира с Германией и одновременно обратился к трудящимся нашей Родины с пламенным призывом: «Социалистическое отечество в опасности!»
В Петрограде тревожно загудели фабричные и заводские гудки. Питерский пролетариат грудью встал на защиту революционной столицы. Вновь, как и в Октябрьские дни, к Смольному нескончаемым потоком потянулись рабочие и работницы красного Петрограда. Всяк, кто мог держать винтовку, становился в строй. Спешно формировались отряды и дружины, батальоны и полки и прямо из ворот Смольного с песней отправлялись в бой.
В Петрограде был создан Комитет революционной обороны города. В него вошли Свердлов, Благонравов, Бонч-Бруевич, Володарский, Гусев, Еремеев, Косиор, Крыленко, Механошин, Подвойский, Урицкий и другие видные деятели нашей партии и крупные военные работники.
Комитет революционной обороны, работавший под непосредственным руководством Ленина, возглавил мобилизацию сил на борьбу с немецкими захватчиками и одновременно твердой рукой пресекал всякие попытки контрреволюции в Петрограде нанести Советской власти удар в спину.
В Петрограде в те дни был выявлен ряд небольших контрреволюционных групп, и ликвидация их возлагалась сплошь и рядом на латышских стрелков. Действовали латышские стрелки безукоризненно, как безукоризненно они несли и охрану Смольного. В значительной своей массе коммунисты, они были беспредельно преданы делу пролетарской революции, Советской власти. Суровые, решительные, не знавшие страха в борьбе с врагами революции, на редкость сплоченные и дисциплинированные, латышские стрелки по праву могут быть названы, наряду с красногвардейцами Питера и моряками Балтики, железной гвардией Октября.
…В первых числах марта 1918 года мне позвонил Урицкий. Оказалось, что рабочие Колпино схватили отсиживавшегося под Петроградом брата Николая II – великого князя Михаила Александровича Романова и решили с ним разделаться. Сколь ни справедлив был гнев рабочих против великого князя, беспрестанно интриговавшего и строившего различные козни против Советской власти, допускать самосуд было нельзя.
Урицкий приказал мне немедленно забрать Михаила Романова и посадить в Смольный под стражу, не туда, где содержались прочие арестованные, а куда-нибудь в другое место, так, чтобы никто лишний не знал.
– Если придут к вам представители колпинских рабочих и потребуют Михаила, вы им отвечайте; нет, мол, такого. Ничего не поделаешь, придется так поступить, уж очень народ озлоблен. А мы тем временем решим, как быть с ним дальше.
Так я и сделал. Запер Михаила Романова в отдельную комнату на третьем этаже Смольного и приставил надежную охрану. Сам по нескольку раз на день ходил проверял, крепко ли стерегут царского братца.
Опасения Урицкого оказались напрасными. Никто из рабочих за Михаилом не явился. Уверенность в том, что Советское правительство правильно решит судьбу этого отпрыска ненавистного дома Романовых, была у рабочих куда сильнее, чем стихийный гнев и ненависть.
9 марта 1918 года Совет Народных Комиссаров постановил: