6.
Но однажды к нам в дверь постучалась совсем другая Америка: у меня заболел зуб.
И опять через весь Нью-Йорк в метро, а потом на автобусе я отправился на пятачок, где среди сверкания прожекторных ламп и шкафов с инструментами царил дантист, который с акцентом, с трудом, но еще говорил по-русски. Услышав мою безупречно чистую речь, он попросил меня заплатить вперед за осмотр и рентген, а затем вынес приговор: удалить восемь зубов и поставить д-в-а м-о-с-т-а.
— А почему это, если болит один зуб, — вскинулся я, — нужно удалять восемь?!
— Потому что они мертвы, — скорбно сказал дантист.
— Но у меня никогда не болели зубы…
— Это беда всех эмигрантов. Перемена образа жизни, пищи, воды — стресс…
Научная дискуссия кончилась.
— А сколько все это будет стоить?
Щелкнул выключатель, и яркий свет, бивший мне в лицо, погас.
— Четыре тысячи восемьсот пятьдесят долларов, — отчеканил дантист, и в глазах у меня потемнело. Я как-то, знаете, не привык еще оперировать — тысячами. Ни в один из месяцев, что я прожил в эмиграции, мой заработок не поднимался до суммы в тысячу долларов.
— Доктор, вас устроит, если я внесу, скажем, пятьсот долларов, а остаток буду выплачивать сотни по три в месяц?
Дантист обиделся:
— Разве я требую у вас всю сумму сразу? Разумеется, я могу подождать: месяц, два. Но я не могу ждать г-о-д!
7.
По дороге домой на углу Кони-Айленд и Брайтон-Бич авеню под цветастым зонтом, водруженным на новенькую тележку, я увидел будущего миллионера. Он торговал сосисками.
— Ну, как делишки? — спросил я.
— Хорошо, — сказал Миша и добавил: — стыд, Володя, я потерял в Америке уже на другой день! (В Союзе он как-никак числился инженером).
Миша угостил меня горячей сосиской, открыл баночку кокаколы и вдруг спросил:
— Хочешь начать со мной бизнес?
— Смотря какой, — солидно ответил я.
Миша глядел на меня в упор, и я понял, что сейчас он скажет что-то ужасное… Но Миша сопел и молчал. Он запустил руку глубоко в карман своих широченных, советского производства штанов, долго шарил там (видимо, колебался: открываться ли?) и, наконец, решившись, шваркнул о никелированный прилавок тележки желтым, размером с долларовую монетку, кругляшом. На лицевой стороне его я увидел рельефно отчеканенную голову статуи Свободы:
— Володя, мы будем штамповать эту б…!
Он побледнел: в глазах полыхало безумство:
— Это чистое золото!
— Миша, — с тоской сказал я. — Ну, подумай сам: зачем я тебе нужен? В золоте я ничего не смыслю, денег у меня нет.
— Я знаю, знаю, — зашептал Миша. — Но, Володя, у тебя есть — язык!
— Какой «язык»? Я же говорю по-английски в сто раз хуже, чем ты на идиш.
— При чем тут «ты — хуже, я — лучше»? — Миша нервничал и сердился: — Неужели у тебя совсем нет этой жилки? Ты же даже меня не выслушал!
Миша перевернул кругляш, оборотная сторона которого оказалась гладкой, и объяснил, что я держу в своих руках «памятную медаль», которую нам предстоит продавать счастливым родителям новорожденных американцев. Если на гладкой стороне выгравировать имя и дату рождения младенца — какой отец, какая мать устоят перед соблазном иметь на всю жизнь «память»? А сколько детей рождается в Нью-Йорке! И Нью-Йорк это только начало. Короче, он, Миша, берет на себя раввинов и еврейские родильные центры, а мне предстоит действовать в англоязычных сферах: вербовать католических, протестантских и прочих гойских священников, которые, используя свой авторитет, будут активно способствовать сбыту медалей…
— Но с какой стати они станут нам помогать? — удивился я и почувствовал, какую боль способна причинить моя вульгарная наивность:
— Во-ло-дя, они же будут падать в долю!..