Вечно навеселе, воспаленные щеки заросли белесой поросячей щетиной, после года отсидки за тунеядство он куда-то для вида устроился. Непонятно, когда он успевал трудиться,- ни одна выпивка или драка в районе без него не обходились.
- Ты все себе гребешь, цыпа, а дядя голодный ходит. Ты дай дяде, а то он, когда голодный, может и головку открутить,- Лепа цедил сквозь зубы, явно забавляясь.- Значит, процентик дяде - раз, касса у меня на мушке два, попадешься - от милиции отмажу - три.
Перспектива работать под покровительством Лепы победила жадность. Я пожал протянутую руку с двумя жирно наколотыми на пальцах перстнями.
- Ну, что - спрыснем знакомство? Давай башли.
Я с готовностью достал деньги. В ресторане Лепа выделил рубль швейцару, остальное положил себе в карман.
- Заметано, как в сейфе.
Официантка, не дожидаясь заказа, принесла бутылку водки и пару овощных салатов.
- Гоп-стоп, Дима, не проходите мимо,- Лепа поднял рюмку.- Веселей, начальник-начальник!
Первая рюмка пошла плохо. Я закашлялся, на глазах выступили слезы.
- Ну, ты, цыпа, пьешь, аж из глаз каплет! А вот так ее! - Лепа в един дух махнул рюмку и смачно захрустел салатом. Смутно помню, что произносил тосты, целовался с Лепой, клялся в вечной дружбе... Очнулся утром дома. Новый друг доставил меня домой, прислонил понадежнее, ткнул в кнопку звонка и сбежал по лестнице.
Утром мать кляла свою пропащую жизнь. Я, по ее мнению, был окончательным убоищем. Выпив не меньше ведра воды, я схватил портфель и выскочил на улицу. Портфель я оставил у Лепы - и вновь закрутилось "билетное дело". Ничто не предвещало беды, пока однажды ко мне не подошел невзрачный мужичонка средних лет.
- Есть парочка билетов, хлопец?
- По два рубля, хоть две парочки.
Я вытащил голубую полоску из кармана. В этот момент мужичонка цепко перехватил мою руку и поволок в кабинет администратора кинотеатра. В углу уже смирно сидел Лепа. Сновали взад-вперед люди. Немолодой капитан милиции закончил с Лепой, дал ему подписать какой-то листок и повернулся ко мне. Мой покровитель побрел из кабинета незнакомой шаркающей походкой, вовсе не похожей на его обычную нагловато-развязную поступь.
Пришлось выложить оставшиеся восемнадцать билетов, скомканные рубли, расческу и перочинный нож.
- Будем составлять протокол: спекуляция налицо. Сообщим в школу, родителям на работу. А тебя на административную комиссию. В спецучилище не поспекулируешь. Там кино бесплатное.
Капитан достал из папки чистый разграфленный бланк.
- Только не ври - все равно проверим. Фамилия, адрес, школа?
- Да я его знаю,- вмешался в разговор один из дружинников, чье лицо мне показалось знакомым.- Я работаю с его матерью. Хорошая, уважаемая женщина. Жаль, сын ее позорит... Идемте покурим, Михаил Иванович...
Парень с милиционером вышли из кабинета. Вернулись через несколько минут. Что-то в поведении капитана переменилось, внушая надежду.
- Просит за тебя наш дружинник Может, отпустить на первый раз?
- Отпустите, не буду, никогда, честное слово!
- Смотри, не подведи своего поручителя. И помни о матери. Уже не маленький, должен уметь отвечать. Билеты мы реализуем через кассу. Вот, бери за них деньги и дуй домой. Смотри, другой раз прощения не будет!
- Да я... ну, что вы... никогда... я... честное слово!
Лепа ждал меня у дома, но я прошел, не останавливаясь. Говорить было не о чем. Снова потянулись унылые школьные дни. Оценки улучшились, а поведение из "неудовлетворительного" превратилось в "хорошее". Впрочем, остальным моим соученикам всегда ставили "отлично".
Однажды я услышал: "Димуля, привет!" - передо мной стоял, улыбаясь, Жора Цеханский, один из моих коллег по филателии. Высокий, худощавый, жилистый, он прилично греб на торговле марками, но "красивой жизни" избегал. Я был как-то у него дома в районе рынка.
Улочки, примыкающие к рынку, жили особой, странной и недоступной жизнью. Во дворах плели кладбищенские венки и клеили пакеты, шили брюки и варили леденцы, пили и покуривали - не только сигареты, но и запретное. Жора к спиртному относился пренебрежительно, любил фрукты и мороженое, а по утрам по часу стоял на голове. К своей торговой деятельности Жора относился скептически, считая, что это-всего лишь ступенька на пути к настоящему делу.
- Ты не пойдешь на суд, Дима?
- Что за суд?
- Так ты ничего не знаешь? Тогда слушай. Стою я в марте в "Союзпечати", торгую. И тут подходят пьяные Кальсоны...
- Кальсоны - пьяные?
- В том-то и дело. Леню забирают в армию. Аркаша-белобилетник. Подвалили, шутят, взяли марки посмотреть. "Дашь десятку, Жорик, получишь назад марочки",- гундосит Аркаша. Ну, ты понимаешь, не в червонце дело. Вышли они на улицу, свернули во двор. Тогда я левой хватаю у Аркаши свой кляссер, правой его по челюсти - и ходу. Во дворе натыкаюсь на какого-то типа, и тут подскакивают оба Кальсона. Крик, гам, одним словом, скандал. Тут милиция подоспела, и нас забрали. Я тише воды, ниже травы: простите, извините, не виноват. Рассказал, как было. А Кальсоны в крик, дежурного офицера обругали, сержанта за ремень хватают. Орут, что их арестовали по политическим мотивам, что в Союзе антисемиты жить не дают, дайте, мол, уехать на Запад. И доорались. Уедут, конечно, только на север. Сегодня последний день суда. "Хулиганка", двести шестая, часть вторая, до пяти лет. Думаю, получат под завязку. Вот тебе и проводы в армию.
Вместе с Жорой мы зашагали в сторону суда. Место в зале нашлось. При моем появлении Кацманы оживились, заулыбались. Видно, не особенно они переживали. В последнем слове покаянно плакались, оба пухлые, рыжие, смахивающие на бескрылых купидонов-переростков. И совершенно непонятно, почему Лене дали четыре, а Аркадию пять лет усиленного режима. Больше я с братьями не встречался. Потом о них заговорила пресса, западная - окружив ореолом мучеников за идею, наша - известно как. По освобождении они сразу же уехали.
Итак, жизнь поворачивалась ко мне разными сторонами, надо было искать свою дорогу. Одноклассники рассеялись по приемным комиссиям институтов и техникумов. Меня же по-прежнему влекли деньги. Однако какую-то профессию надо было выбирать, и в надлежащий срок мои документы лежали в приемной комиссии экономического факультета одного из институтов.
Первый экзамен - математика. Ее я боялся больше всего. Если провалюсь, решил я, то хоть сразу. Каково же было мое изумление, смешанное с надеждой, когда в одном из экзаменаторов я узнал свою школьную учительницу, с которой, невзирая на вечные нелады с точными науками, я был всегда в хороших отношениях. Отвечать я пошел к ней, и первой в экзаменационном листе закрасовалась пятерка, определившая отношение других экзаменаторов, а значит и итог испытаний. В институт я поступил и даже какое-то время получал стипендию. Разумеется, сорока рублей не хватало на коктейли, джинсы и прочие мелкие радости...
Положив в карман студенческую "получку", я вышел из института на площадь. Денежки, хоть и небольшие, а греют. Где же Жорик? Ведь договаривались в двенадцать у памятника. Не в манере Цеханского опаздывать. А, вот и он: как всегда - в модном костюмчике, аккуратно причесан. Ему не надо думать о стипендии. Торговлю давно бросил, успешно освоил карты.
- Получил подачку? Смотри, чтобы карман не оттянула,- Жорик, дразня, достает тонкую пачку лиловых четвертных, распушивает ее веером и снова прячет.
- И я неплохо вчера заработал. Грузинчик из Сочи привез цветочки да и проиграл мне дневную выручку. Думает сегодня отмазаться. Идем, может, в долю возьму.
- А если проиграем?
- Попадем - соскочим,- бросает на ходу не совсем вразумительно Цеханский.