Она будет любоваться прелестными детьми в парке. Куда ушло время? Она попытается стать другой. Женщиной, которая настороже. В длинном темном пальто, из тех, которые можно купить в комиссионке в Виллидж за сорок баксов, с глубокими карманами. Достаточно просторном, чтобы в нем утонуть. Она будет гладить собак. Будет подметать пол. Подметать свой пол опять и опять. Может быть, ей удастся арендовать жилье с дощатым полом, который она сможет покрасить. В розовый или светло‑зеленый, возможно. Потом стол. Пусть будут простой дубовый стол. Небольшой, со стулом. Она купит миленькое бра, когда сможет себе это позволить. Очень миленькое. Так много вещей, о которых надо подумать. Заведет кошку, станет краситься дорогой помадой; читая газеты, будет возмущаться редакционными статьями. Выйдет замуж за миллионера. Ха. Зажжет свечу, чтобы наблюдать за пламенем. И будет очень осторожной, это обязательно. Не станет с кем попало болтать, много о себе рассказывать. Возможно, сделает стрижку, купит солнечные очки. Она была уверена, что люди Тони Вердуччи станут ее разыскивать, наблюдать за ней. Она найдет себе жилье и скажет хозяину, что отопление должно быть хорошим. В тюрьме из‑за холода стены в декабре покрывались льдом; половина женщин каждую зиму заболевала воспалением легких, кашляли и отхаркивались в уборных, особенно больные СПИДом. Что еще? Еще вино. Она будет пить его маленькими глотками, и пусть оно ударит в голову. Она не выпивала четыре года. Первый бокал, может быть, под кусок баранины или цыпленка. А пьют красное вино с цыпленком? Она не помнила. Это не важно. Напиться допьяна, вот чего ей хотелось. И хороший кофе. Не слишком много, всего пару чашек, это помогает думать. Сигареты тоже. Сколько захочет, но не больше пяти в день. Она пойдет в книжный магазин «Стренд» и поищет старые книжки. Пороется в историческом отделе, как раньше. Среди книг чувствуешь себя в безопасности. Хорошо бы прочитать последнюю биографию Чарльза Диккенса. Она собиралась найти какую‑нибудь дерьмовую работу и жить на сущие гроши. Жить тихо и правильно. Покупать только качественную еду и держать ее в холодильнике. Овощи, и фрукты, и снятое молоко. Хороший хлеб. Может быть, немного сыра. Свежая морковка. Грейпфруты. Она скучала по луку и хорошей мексиканской еде, по хумусу, чесноку, хрустким яблокам, а еще по запаху химчистки и свежей газете, которую до нее никто не читал, хорошему шампуню и сэндвичу с копченой индейкой. Сто лет как не глазела на лимузины на Плаза‑Отель, не имела собственного телефона, забыла вкус настоящего масла. Она мечтала, чтобы большая мужская рука нежно гладила ее шею вверх и вниз. И о моменте, когда мужчина целиком внутри тебя, когда тебе не хочется ни о чем думать. Ни о чем. Ездить в лифтах и смотреть, как зажигаются зеленые огни светофоров, слушать позвякивание велосипедных звонков – сколько вещей, о которых хотелось подумать, и сколько – о которых думать было тревожно. Почему, ради всего святого, манхэттенский окружной прокурор решил ее освободить? Ведь она
7 сентября 1999 года
Ему нравилось воображать собственную смерть, хотя и дураку ясно, что когда она явится, то непременно будет не в том обличье, в каком ее воображаешь. Поразмышляв таким образом, он решил рвануть к большому красному бую, который удерживали три железные цепи, облепленные гроздьями черно‑голубых мидий и водорослями. Океан дергал его за бороду и поднимался до самых губ; он то и дело отплевывался соленой водой. В свои тридцать семь этот человек имел мощное мускулистое телосложение, помогавшее ему изо дня в день рыбачить на лодке и колоть дрова. Если с ним что случится в море – никто не узнает, потому что он давно скрывается.
Его распухшее тело всплывет не сразу. Чайки над ним поработают, подумал Рик, уж не говоря о крабах. Эй, давайте, жрите меня, красавчики. Выедайте глаза.
Эй, давайте, жрите меня, красавчики. Выедайте глаза. Жрите то, что болтается в мошонке. И татуировку на коже жрите. Я‑то ничего не почувствую. А потом какой‑нибудь ловец омаров, забрасывающий сети возле берега, обнаружит его во время высокого прилива. Вот и все. Рик Бокка, покойничек.
Ориент‑Пойнт был сравнительно безлюдным сорокамильным отрезком плоской плодородной земли, которая некогда кормила сотни небольших фермерских хозяйств. Нынче тут высаживали виноградники, строили загородные дома. Но иногда трактор с овощной фермы тарахтел по проселку с горой капусты или картофеля. С лодки в доках Гринпорта все еще продавалась свежая рыба. И по‑прежнему здесь тянулись дороги, скрытые от людских глаз густым лесом; они вели к заброшенным строениям, где тот, кто хотел, мог скрыться с людских глаз. Место, где плавал Рик, было именно таким. Над бухтой с галечным пляжем стоял небольшой, потрепанный ветрами коттедж, который он снимал за три сотни в месяц. Красный буй жалобно лязгнул, когда он подплыл к нему; чайка, захлопав крыльями, снялась с места и улетела. Рик, стараясь не коснуться толстых железных цепей, ухватился за осклизлую металлическую кромку буя. Эй, вы там, рыбы‑мусорщики с акулами, лучше оставьте меня в покое, не откусите мой конец. Он набрал в легкие воздуха до предела, оттолкнулся от буя и саженками поплыл в туманную муть.
Вскоре Рик уже выходил из воды, ощущая пальцами ног песчаное дно. Выбравшись на сушу, он нашел здесь свои очки, оставленные на каменной глыбе. В них он видел достаточно хорошо и, взобравшись по деревянным ступеням на достаточную высоту, смог разглядеть бело‑голубую полицейскую машину, стоявшую рядом с его старым, обшитым дранкой коттеджем. Ветровое стекло покрылось пылью, к дворнику прицепилась кленовая веточка. От удивления Рик сгорбился, как будто получил удар в челюсть. Машина городского полицейского управления больше чем в ста милях от территории своей юрисдикции. В покое они тебя не оставят, подумал он, ни за что не оставят.
Он стоял нагишом в низких зарослях куманики и раздумывал. Подул ветер, и крохотные семена, поднятые в воздух, осели на его бороде и мокрых, рассыпанных по плечам длинных волосах. Васильки и молочай. Желтая бабочка легко коснулась его пениса и улетела, замахав крыльями. Коп – должно быть, с той стороны коттеджа – пытался заглянуть в окошко. Рик поспешил вдоль кромки утеса в глубокую тень леса.
Полицейская машина, с вмятинами от множества мелких столкновений на нью‑йоркских дорогах, была вся в подтеках грязи после того, как проехала по разбитой колее, ведущей к коттеджу и колодцу возле амбара. Этот никак не обозначенный проезд почти невозможно было заметить, что Рика как раз очень устраивало. И вот тебе на – какой‑то коп решил прокатиться сюда аж из Нью‑Йорка. Ведь должны они когда‑нибудь оставить меня в покое, подумал он, ведь я теперь живу совсем тихо.
Он пошел наискосок через высокую траву – солнце горячило плечи, кожа почти обсохла – и поспешил к амбару, покосившейся постройке без окон, стоявшей ярдах в пятидесяти от прибрежного утеса. С его подветренной стороны размещался довольно изрядных размеров огород. Дранка на крыше, покоробленная из‑за обледенения прошлой зимой, нуждалась в починке, а ползучий шиповник, маленький кустик, посаженный когда‑то фермерскою женой рядом с дверью, свешивался теперь через амбар толщиной с Рикову ногу. Глухо гудели роившиеся вокруг пчелы. Он проскользнул внутрь амбара, натянул потрепанные хлопчатые шорты и бесшумно закрыл дверь на тяжелый железный крюк.
Снаружи послышался шум. Трава стегала чьи‑то брюки. Рука потянула за дверную ручку.
– Рик Бокка?
Рик поправил очки, выжидая. Рука сильно ударила по двери, сотрясая дверную раму.
– Рик! – прокричал яростно пришелец. Потом пробормотал с отвращением: – Мерзкий ублюдок.
Рик ждал. С его волос на выбеленные доски пола падали капли, чтобы расплыться там темными монетками.