— Спрашиваешь, что за ценности? Например, "права человека". Вот, например, чтобы у Клёнова было право убежать из дома и жить на улице.
— Да нафига мне такое право? — изумился Серёжка.
— Как это нафига. Дома тебя воспитывают?
— Конечно.
— Работать и учиться заставляют?
— Само собой.
— Наказывают?
— Ну… бывает… — засмущался Серёжка.
— Вот видишь. Значит, родители нарушают твои права и подавляют личность, не позволяя ей свободно развиться. Поэтому оппозиционеры выступают за то, чтобы оградить тебя от произвола родителей.
— Оградить?
— Именно, — кивнул Игорь. — Лучше всего учредить специальные детские суды, которые будут принимать решение, чтобы изъять тебя из семьи и отдать в интернат. Для твоего же блага. А для начала хотя бы объяснять детям, что у них есть право убегать из дома, а заставлять их вернуться в семью никто не вправе.
— А лопатой по рылу эти благодетели получить не бояться? — нехорошим голосом поинтересовался пионер. — А то я ведь могу…
Игорь не случайно выбрал этот именно пример применительно именно к Клёнову. Он знал, что родной дом и семья для мальчишки самое дорогое на свете после России. Правда, немного недооценил, насколько они для Серёжки дороги.
А для Серёжки Клёнова дом, семья и Россия сливались в одно единое и неразрывное целое. Огромную Русскую Империю, раскинувшуюся по Галактике на множестве планет и звёздных систем он так и воспринимал — как множество семей, где у каждого мальчишки и у каждой девчонки были родители. Если не родные (бывают в жизни всякие несчастные случаи), то приемные — родственники или близкие друзья настоящих родителей. Но в любом случае любящие и понимающие, но при этом одновременно строгие и требовательные. Потому что иначе было бы неправильно, а неправильно быть не должно.
Его и не было. Среди Серёжкиных друзей и приятелей никто бы не хотел оказаться от дома и жить на улице. Даже Гришка Комаров, которого отец по всякому поводу, а то и без повода воспитывал розгой.
Однажды, дело было ещё года три назад, Серёжка, забравшийся в поисках укатившегося винта за поленницу, а потому оставшийся незамеченным, слышал окончание разговора своего отца с Гришкиным, дядей Степаном.
— Ты, Михалыч, брось мне мозги сушить, — неприязненно горячился Степан. — Мой сын, мне его и воспитывать.
— Так я и говорю — воспитывай, — отец казался спокойным, но хорошо знавший его Серёжка по голосу сразу понял, что батя тоже на взводе. — Воспитывай, а не лупцуй задницу почем зря.
— А ты меня не учи, я-то взрослый уже. Мне лучше знать, как из парня человека сделать.
— Что-то не больно у тебя получается, если всякий раз за ним новую вину находишь…
— Значит, мало учу, коли вина находится.
— Мало? Да у него вся жопа в отметках о твоих уроках. А толку всё нет. Я тебе серьёзно говорю Степан — завязывай драть мальца без толку.
— А я тебе серьёзно говорю — завязывай меня учить, — судя по голосу, Комаров-старший рассердился уже всерьёз и очень сильно. — Закон мне дозволяет. Бил, бью и буду бить! Ясно? Потому как воспитываю. А на твои угрозы мне плевать!
— А я тебе, Степан, не угрожаю, а предупреждаю. И не только как сосед, но и как сельский староста. Общество мне доверие оказало, общество меня старостой выбрало для того, чтобы жизнь тут у нас была правильная: по закону и по совести. Потому и предупреждаю: охлони.
— Сказал тебе: плевать мне и точка!
— Точка — так точка. Только запомни, Степан: если ты плюнешь на общество, то оно утрется. А вот если общество на тебя плюнет — утонешь.
На том разговор и закончился. А спустя неделю в поселковом трактире Степан Комаров по пьяни крепко залетел. Вроде, ничего особенного и не было. Обычный мужской разговор на той грани, когда на соленую шутку можно обидеться, а можно просто рассмеяться и налить по новой. Обычно смеялись: все свои, все соседи, жили бок о бок долгие годы и судьба вроде как жить вместе всю оставшуюся жизнь, так чего ж в бутылку лезть из-за всякой ерунды. Но тут почему-то мужики на Комарова обиделись и от души намяли ему бока и поправили физиономию. Без членовредительства, но синяки с лица сошли не скоро.
Серёжка никогда не спрашивал отца об этом случае, он вообще не рассказывал никому, что слышал тот разговор, но иногда задумывался: была ли та драка случайной? Во всяком случае, Клёнова-старшего в тот вечер в трактире не было. Но Степан с тех пор присмирел, стал пороть Гришку с большим разбором, чему мальчишка был страшно рад.
Отец вообще порку не жаловал, своих порол в самых исключительных случаях, а в бытность сельским старостой никого к порке не приговорил, хотя по закону такие права имел: мелкие правонарушения в Русской Империи разбирались по месту совершения, там же и приводилось в исполнение наказание.
Это не значит, что Серёжке шалости с рук сходили. Наоборот, среди ровесников считалось, что у него отец строгий, порой даже через чур. Но наказанием обычно выступали дополнительные работы по хозяйству, которые у крестьянина всегда под рукой. В праве на прогулки и занятия в секциях отец сына не ограничивал, но только после выполнения "обязательной программы" трудотерапии. А если её падало столько, что хоть из кожи вылези, но раньше полуночи не закончишь (бывало с Серёжкой и такое), то все планы летели в тартарары. Так что иногда мальчишка даже завидовал товарищам, которые за аналогичный проступок получали свою порцию берёзовой каши и после этого с чувством искупленной вины могли заниматься своими делами, а он был вынужден "работать, как негр в Африке". Правда, чувство справедливости при этом всегда ехидно отмечало, кто именно "крепче запомнил урок", а ведь наказаниями родители хотели добиться именно такого результата.
Но дело вообще не в этом, а в том, что даже кода несчастного Гришку Комарова его отец порол как сидорову козу, тот и не помышлял о том, чтобы убежать из дома. Потому что это был его родной дом. И объяснять тут больше нечего, да и не нужно, даже дураку должно быть понятно. И обеспечивать право кого-то убежать и жить на улице всё равно что бороться за безопасность пролётов рыб над степью. Даже малыши знают, что рыбы над ней не летают, а на улице лучше чем дома быть не может. Получается, что оппозиционеры совсем глупые. Взрослые, а соображают хуже малых детей. А может, они просто больные? Или это всё нарочно? Они только говорят, что хотят как лучше, а на самом деле всё наоборот? Но от таких врагов свой дом и семью надо защищать, в этом и есть долг перед Родиной…
Вот где-то такие примерно мысли скрывались за парой фраз пионера Серёжки Клёнова начет лопаты для благодетелей. Развернуть их в рассказ у мальчишки, скорее всего, бы не получилось: не был он мастером говорить о таких вещах.
Зато Игоря искусству ведения споров обучали и обучали очень серьезно: лидер должен уметь говорить с людьми, должен уметь объяснить им их задачи так, чтобы люди не просто поняли, что они должны сделать, но и прониклись тем, что сделать это они действительно должны. Обязаны, какие бы трудности перед ними при этом не вставали. Преодолеть и сделать. И еще лидер должен убедить идущих за ним, что никакого другого пути к заветной цели нет и быть не может.
Поэтому он позаботился закрепить достигнутый эффект и привел ребятам ещё пару требований оппозиции:
— Кроме этого, например, оппозиция считает, что природные ресурсы должны быть не в государственной собственности, а в частных руках.
— Это как? — не понял Алёшка Емельянов. — Это что, вся нефть кому-то одному принадлежать должна? Или железная руда?
— Ну, не обязательно одному и не обязательно вся, но отдельно взятое месторождение должно принадлежать хозяину, которому государство — не указ.
— Как это — не указ? Откуда он узнает, сколько нефти нужно добыть, чтобы загрузить мощности? Это ж не репу выращивать?
— Так он и не должен знать. Добудет столько, сколько ему выгодно.
— Но если ему выгодно меньше чем нужно?
— Это уже не его проблемы. Он хозяин, понимаешь? Хозяин и всё тут. Сколько хочет добывает, по чем выгодно — продает.
— То есть выгодно ему цену в два раза задрать — задерёт?
— Непременно. Это называется свободный рынок.
— Не, они точно ненормальные, — подвел итог экономической дискуссии Алёшка.
— Причем опасные, — добавил Костик. — Ведь это получается, что из-за их глупости мы будем страдать. С какой это стати?
— Не страдать, а наслаждаться жизнью на основе либерально-демократических принципов, — гнул свою линию Мурманцев.
— Вот пусть сами ей и наслаждаются, если им так нравится. А к нам со своими советами не лезут, — заявил Серёжка.
Остальные поддержали его согласными восклицаниями. И только Шаров как-то неуверенно мотнул головой.
— Что, Николай, тебе эти ценности по душе пришлись? — подметил это Игорь.
— Нет, конечно. Уроды они, и ценности у них уродские. Вот только Виктор Андреевич… доктор Стригалёв… он не такой. Он тётку Нюру оперировал… шесть часов подряд операция шла. И Кузьму почти столько же…
— Видишь ли в чем дело, Николай. Науки человека человеком не делают. Можно изучить всю математику, и быть последней сволочью. А можно её вовсе не знать, но быть настоящим человеком.
Никита возмущенно фыркнул, но возражать не рискнул. Возразил сам Шаров:
— Да я не про науку говорю.
— А про что?
— Про то, сколько сил у него уходит. Я ж говорил, он несколько часов подряд оперировал. А потом ещё сколько после операции следил. Это у врачей называется "вести послеоперационный период".
Как любой мальчишка, Колька любил ввернуть в разговоре случайно запомненный сложный термин: это создавало впечатления глубоких знаний по обсуждаемому вопросу.
— Я знаю, как это называется, — сухо заметил Игорь. По его мнению, этой фразы было вполне достаточно, чтобы Николай вспомнил о том, что одна из профессий командира — полевой врач. — Только не понимаю, что ты этим сказать хочешь?
— Да то, что будь он таким оппозиционером как эти… — мальчишка немного промедлил, подбирая нужное слово, так и не подобрал, и продолжил: — Он бы не стал так стараться. Зачем бы тогда ему это? Эти ведь «оппозиционеры» они против Империи не потому, что хотят как лучше. Им надо, чтобы им спокойнее было.
— Спокойнее? — переспросил удивленный Серёжка.
— Ну да. Чтобы делать ничего не надо было. В империи все работают. А они работать не хотят. А хотят, чтобы у них все было просто так.
— А не слипнется у них в одном месте? — задохнулся от возмущения Серёжка.
— Да у них там давно и слиплось, наверное. Потому и не нужны они никому. А Виктор Андреевич… Он другой совсем. Он всё время с больными.
— Хм…
С одной стороны, Игоря порадовало, что Колька очень точно самостоятельно определил природу всех этих бездельников-оппозиционеров. С другой, конечно, его возражения пришлись некстати. Осложняло ситуацию то, что про Стригалёва сам Мурманцев практически ничего не знал. Так только, слышал краем уха, что тот — оппозиционер и всё. Подобная публика Игоря никогда не интересовала.
Но вдруг этот врач — честный русский человек? Может, осознавший свои заблуждения и порвавший с ними, а может, никогда их и не имевший. Бывает так: запустит какая-нибудь сволочь слушок, а потом замучаешься от него отмываться. В лицо, конечно, никто сказать не посмеет, на то у дворянина и шпага, чтобы защитить свою честь, но пристроится какой-нибудь гад шипеть за спиной, и замучаешься вытаскивать эту тварь на свет, чтобы рассчитаться с ней по заслугам.