Руки отца, его сильные пальцы, словно клещами, вытащили ребенка из чрева матери и помяли его. Запоздавшая повивальная бабка увидела, что головка у новорожденного бесформенная, шея вытянута, тельце покалечено. И она вправила ему шею и словно вылепила руками его тело. Отец не забыл этого случая и стыдился говорить о нем. И он был мягче с Ноем, чем с остальными детьми. В скуластом лице старшего сына, в его широко расставленных глазах, узком подбородке отец узнавал помятую, изуродованную головку ребенка. Ной делал все, что от него требовалось: он умел читать, писать, считать, толково работал, но все это выполнялось без интереса то, к чему люди обычно стремятся и чего добиваются, оставляло его совершенно равнодушным. Он словно жил в каком-то странном затихшем доме и спокойными глазами смотрел оттуда на мир. Ной был чужой в этом мире, но чувства одиночества он не знал.
Все четверо шли через двор, и дед кричал:
- Где он? Где он, черт вас побери!- И его пальцы снова принялись теребить пуговицы на брюках, потом в забывчивости потянулись к карману. И тут он увидел Тома, стоявшего в дверях. Он остановился сам и остановил тех, кто шел за ним. Его глазки злобно засверкали. Вот, полюбуйтесь,- сказал он.- Арестант! Джоуды никогда по тюрьмам не сидели.- Мысль его работала бессвязно.- Какое они имели право сажать его в тюрьму! Я бы на его месте то же самое сделал. Какое они, сукины дети, имели право!- И тут же перескочил на другое: Тернбулл, старый хрыч, хвалился: застрелю его, как только выйдет. Говорит, кровь во мне такая, не позволяет стерпеть. А я велел ему передать: "С Джоудами не связывайся. Может, во мне кровь еще почище твоей". Я ему пригрозил: "Ты только покажись с ружьем, я разряжу его тебе в задницу - будешь помнить!" Напугал дурака до полусмерти.
Бабка, не слушавшая, что говорит дед, тянула скрипучим голосом:
- Сла-ава господу богу!
Дед подошел к двери, хлопнул Тома по груди, и его глаза засверкали любовью и гордостью.
- Ну как, Томми?
- Ничего,- сказал Том.- А ты как?
- Молодого за пояс заткну,- ответил дед. Его мысль опять скакнула в сторону.- Говорил я - Джоуда в тюрьме не удержишь! Я еще тогда сказал: "Томми удерет, пробьется, как бык через забор". Вот ты и удрал] Дай дорогу, я есть хочу.- Он протиснулся в дверь, сел за стол, навалил себе на тарелку свинины и две большие лепешки, залил все это густой подливкой, и не успели остальные войти в кухню, как дед уже набил себе рот едой.
Томми с любовью смотрел на него и усмехался.
- Вот отчаянный!- сказал он. А дед так набил себе рот, что не мог вымолвить ни слова, но его свирепые маленькие глазки улыбнулись, и он яростно закивал головой.
Бабка сказана с гордостью:
- Второго такого брехуна, разбойника ищи - не найдешь! В пекло прямо на кочерге въедет, слава господу. Вздумал тоже - будет править грузовиком,- злобно добавила она.- Так вот, не выйдет!
Дед поперхнулся, выплюнул прямо на колени кусок непрожеванной лепешки и слабо закашлялся.
Бабка, улыбаясь, посмотрела на Тома.
- Вот неряха-то! -сказала она.
Ной поднялся на приступку, и его широко расставленные глаза словно смотрели мимо Тома. Лицо у Ноя было спокойное. Том сказал:
- Ну, как живешь. Ной?
- Хорошо,- ответил Ной.- А ты как? - И все. Но услышать это Тому было приятно.
Мать согнала мух с подливки.
- За столом всем места не хватит,- сказала она. Берите тарелки и рассаживайтесь где как придется. Или на дворе, или здесь.
И Том вдруг спохватился.
- Э-э! А где же проповедник? Только что был здесь. Куда он делся?
Отец сказал:
- Я видел, он ушел куда-то.
Послышался скрипучий голос бабки:
- Проповедник? Ты привел проповедника? Давай его сюда. Пусть прочтет молитву.- Она показала пальцем на деда.- Поторопился, ест уже. Давайте сюда проповедника.
Том вышел за дверь.
- Эй, Джим! Джим Кэйси!- крикнул он и спустился во двор.
- Поторопился, ест уже. Давайте сюда проповедника.
Том вышел за дверь.
- Эй, Джим! Джим Кэйси!- крикнул он и спустился во двор.
- А, Кэйси! Вот ты где.- Проповедник вылез из-под цистерны, сел на землю, потом встал и подошел к нему. Том спросил: - Ты что, прячешься?
- Да нет. Зачем чужому соваться в семейные дела. Я просто сидел и думал.
- Пойдем, поешь с нами,- сказал Том.- Бабка хочет, чтобы ты прочел молитву.
- Ведь я больше не проповедник,- запротестовал Кэйси.
- Брось, пойдем. Прочти молитву. Тебя от этого не убудет, а она любит помолиться.- Они вошли на кухню вместе.
Мать спокойно сказала:
- Добро пожаловать.
И отец тоже сказал:
- Добро пожаловать. Садись, позавтракаем.
- Молитву,- требовала бабка.- Пусть сначала прочтет молитву.
Дед свирепо уставился на Кэйси и наконец узнал его.
- Ах, этот? - сказал он.- Ну, этот ничего. Он мне еще с тех пор понравился, как я увидел раз...- Дед похабно подмигнул, и бабка, решив, что он сказал какую-нибудь непристойность, прикрикнула на него:
- Замолчи, греховодник! Старый козел!
Кэйси, взволнованный, прочесал пальцами волосы.
- Должен вам сказать...- я уже больше не проповедник. Если достаточно того, что мне приятно быть здесь, среди простых, добрых людей... если этого достаточно, тогда я помолюсь, как сумею. Но я уже больше не проповедник.
- Молись,- сказала бабка.- И не забудь вставить словечко о том, что мы уезжаем в Калифорнию.
Проповедник, а вслед за ним и остальные склонили голову. Мать склонила голову и скрестила руки на коленях. Бабка нагнулась так низко, что еще немного и клюнула бы носом в подливку. Том, стоявший у стены с тарелкой в руках, опустил голову чуть-чуть, а дед вывернулся боком, чтобы послеживать злющим и веселым глазом за проповедником. Лицо у проповедника было не набожное, а задумчивое, и в словах его звучала не мольба, а размышление.
- Я все думал,- начал он.- Я бродил среди холмов и думал, почти как Иисус, когда он удалился в пустыню, чтобы разобраться во всех своих заботах и горестях.
- Сла-ава господу богу!- сказала бабка, и проповедник с удивлением взглянул на нее.
- Иисуса так одолели заботы и горести, что он не мог решить, как ему быть дальше. И взяло его сомнение: какого черта! Зачем бороться с самим собой и ломать себе голову? Устал он, очень устал и пал духом. Еще немного, и так бы и порешил: к черту все это! И тогда удалился он в пустыню.
- Ами-инь!- проскрипела бабка. Столько лет она приурочивала свое "аминь" к паузам в молитвах, и ей уж столько лет не приходилось слушать слово божие и дивиться ему.
- Я не хочу равнять себя с Иисусом,- продолжал проповедник.- Но я устал, так же как он, и запутался в своих мыслях, так же как он, и ушел в пустыню, так же как он, не взяв с собой ни палатки, ни вещей. По ночам я лежал на спине и глядел на звезды; утром сяду и смотрю, как всходит солнце; днем вижу с холма сухую землю внизу; вечером провожаю солнце. Иногда начну молиться, как и раньше. Только кому молюсь, за кого молюсь, сам не знаю. Вокруг меня холмы, и я брожу среди этих холмов, и я с ними теперь одно целое. Мы едины. И это единство свято.
- Аллилуйя,- сказала бабка и начала покачиваться взад и вперед, стараясь вызвать в себе молитвенный восторг.
- И я призадумался, только думы у меня были не такие, как всегда, а глубже. Я думал о том, что во всех нас была святость, когда мы жили одной семьей, и все человечество было свято, пока оно было едино. Но святость эта покинула нас, лишь только какой-то один дрянной человек ухватил зубами кусок побольше и убежал с ним, отбиваясь от остальных. Вот такой человек и убил нашу святость. А когда мы все трудились вместе, не один на другого, а все вместе, в одной упряжке, тогда было хорошо, в таком труде была святость. Додумался я до этого и, гляжу, сам не знаю: что же такое святость? - Он замолчал, но его слушатели не поднимали головы, потому что они, как натасканные собаки, дожидались команды - слова "аминь".