Как бы ни были в те горячие времена быстры на расправу, но казнить через день или два эсерку, стрелявшую в главу государства, это не укладывается ни в какую здравую версию. Может быть, была угроза захвата Москвы белыми? Нет, этого не было. Тогда в чем же дело? Ведь толковое следствие было в интересах самой власти. Кто спешил и почему спешил, наспех казнив Фанни Каплан?
Обо всех этих сомнениях я ему рассказал. Он внимательно выслушал и вдруг воскликнул:
- Так вы и об этом знаете!
И, как бы боясь, что потом забудет, но важно, чтобы правда была полной, лихорадочно добавил:
- Только Дзержинский тут ни при чем! Запомните! Запомните! Запомните!
- Ну а как это было, если вы знаете?
Он тихо и подозрительно посмотрел по сторонам. Глаза его горели. Он наклонился ко мне и прошептал:
- Я вам всё расскажу. Вы наш, хотя и сами не подозреваете об этом.
- В каком смысле?
- В прямом. В трудную минуту вы оказали нам неоценимую помощь.
Казалось, он успокоился. Во всяком случае выпрямился.
- Какую?
- Вы помогли мне напечатать стихи, которые отвергли все редакции. Тем самым вы помогли поддержать дух народа, теряющего всякую надежду. Народ ждет Ленина. Вы наш. Вы же любили в детстве революционные песни?
Он пронзил меня буравчиками глаз. Я похолодел от чудовищной догадки. Откуда он это может знать? Это первая глава моей новой вещи! Ее еще ни один человек не видел! Я ее оставил в Москве у себя на столе! Украли! Украли! Никакого сумасшедшего не было и нет! Он оттуда! И стихи о Ленине были проверкой на лояльность! Но я случайно вывернулся тогда! Чего они хотят? Проверяют степень стойкости к безумию? Глупость! Держать себя в руках!
- Да, - сказал я, стараясь скрыть волнение, - я в самом деле в детстве любил революци-онные песни. Но откуда вы знаете это?
- Я всё знаю, - сказал он, насмешливо глядя на меня, - но почему вы смутились? Стыдитесь? Запомните, тот подлец, кто в детстве не любил революционных песен. Я тоже любил! Так, как я, никто их не мог любить!
Вместе с этими словами буравчики его глаз погасли, и в них появилась вопрошающая, умоляющая тоска по разуму. О, как я знал это выражение по глазам дядюшки! Бывало, я дразнил его, переодевшись в чужие одежды. Он смотрит на меня и узнавая и не узнавая меня, и глаза его карабкаются к разуму, чтобы понять происходящее. Господи, прости!
И сейчас казалось, двойник Ленина в невероятной тоске по разуму намекает на причину своего безумия и отсылает к подлинному Ленину, пытаясь уверить, что и его ошибки имеют тот же благородный источник.
Нет, брат, подумал я, этот номер не пройдет. А что касается песен - он прав. В самом деле так и есть: тот подлец, кто в детстве не любил революционных песен! И тот дурак, кто, будучи взрослым, не понял, что хорошая революционная песня отражает религиозную тоску по братству и обновлению жизни. Она не виновата в кровавом фарсе революции.
И нельзя винить ее, даже если она способствует революционным страстям. Где граница? Нет границы! Это всё равно что винить разум в том, что иные люди слишком пристально вглядыва-ются в будущее и видят там свою могилу. Виноват ли разум, хотя, не будь разума, человек не знал бы, что он смертен? Значит, он сам в конечном итоге должен найти равновесие между бездной жизни и бездной небытия. Так и в искусстве, так и в песне.
Мой собеседник опять затравленно огляделся и низко наклонился над столом, приглашая меня сделать встречный наклон.
- Посмотрите сюда. Только вам, - сказал он доверительно.
Двумя пальцами сильной, загорелой руки он оттянул край тельняшки у горла, приглашая меня заглянуть туда. Я увидел на бледном плече его два розовых шрама. Куда он клонит - не оставалось сомнения.
- Тише! К нам идут! Ни слова! - прошипел он и, бросив тельняшку, выпрямился над столом.
К нам быстро подошла наша разгневанная официантка.
- Вы опять за свое? - закричала она.
- Я видела, что вы показывали! Я вас выведу отсюда!
- А что я показывал? - удивленно развел руками мой собеседник. - Я показывал след от фурункулов. Маркс тоже, когда работал над "Капиталом", страдал от фурункулов. "Дорого обойдутся мои фурункулы буржуазии", говаривал он в те времена.
- Значит, теперь Марксом заделались, - сказала официантка, явно сбавляя тон, - Господи, что за человек!
Она отошла, как бы примиряясь с меньшим злом.
- Конспирация, конспирация и еще раз конспирация, - сказал мой собеседник, явно довольный собой.
- Так, значит, стреляли в вас?
- А в кого же еще?
- Но ведь с тех пор прошло столько времени, - сказал я вразумительно, - разве вы похожи на человека, которому больше ста лет?
Он улыбнулся улыбкой взрослого, который слышит детские речи.
- Мой настоящий биологический возраст, - сказал он, стараясь быть четким, - это годы, которые я прожил до заморозки и после того, как меня разморозили.
- Разморозили?
- Конечно. Это длинная история. Но вы наш, вы еще послужите пролетарскому делу. Восстание близится, хотя день и час даже вам не могу открыть. Но оно неминуемо... Тяжелый кризис...
- Что, есть такая партия? - спросил я неожиданно, чтобы застать его врасплох.
- Есть! Есть! - ответил он, не только не смущаясь, а, наоборот, радостно распахиваясь. - Только она сейчас в глубоком подполье.
Он стал быстро-быстро черпать ложкой мороженое, отправляя его в свой губастый рот. И теперь казалось, что в сладости мороженого он чувствует сладость восстания.
- Кто вас заморозил и кто вас разморозил? - спросил я, стараясь быть как можно более четким.
Глаза его горели решительно и мрачно. Он резким движением отодвинул опустевшую вазочку.
- Это долгая история, - глухо начал он, - в чем трагедия Ленина? Недоучел силу властолюбия большевиков. По ленинскому плану революция должна была иметь два этапа: разрушительный и созидательный. Сначала на первый план выходят боевики. Они захватывают власть. А на втором этапе созидатели. Но как только Ленин попытался начать замену, случилось покушение... За это я и получил пули...
Он замер и, посмотрев на меня остекленевшими глазами, вдруг спросил:
- Кстати, Плеханов жив?
Я не успел ответить, как он сам себя поправил:
- Умер! Умер! После заморозки память пошаливает. Иногда события, которые я пережил, кажутся мне рассказанными другими людьми. А события, которые происходили во время моей заморозки, кажутся мне происходившими на моих глазах... Так вот за это в меня и стреляли... Но были и верные люди. Особенно среди немецких товарищей. После ранения я лежал у себя в кремлевской квартире. Когда я стал выздоравливать, они подменили меня сормовским рабочим, очень похожим на меня. А меня вывезли в Германию, чтобы сохранить мне жизнь и помочь местной революции.
- Неужели, - спросил я, - вожди Октября могли спутать этого сормовского рабочего с вами? Это же невозможно!
- Конечно, - согласился он, - а что им оставалось делать? Было совещание в Политбюро. Сталин тогда сказал: "Пусть пока поработает этот сормовский рабочий в роли Ленина. Стаж его работы не будет утомительным. А мы будем искать настоящего Ленина и его похитителей. Камо придется ликвидировать. Он дикий, он будет кричать: "Я знал Ленина! Это ненастоящий Ленин!"
В это время к нашему столику подошел один из парней, сидевших справа от нас. Это был краснорубашечник. Обращаясь к моему собеседнику с наглой почтительностью, он спросил:
- Скажите, пожалуйста, группа местных студентов интересуется, что делал Ленин первого сентября 1917 года?
Мой собеседник словно вынырнул из воды. Он стремительно повернулся к парню и заговорил горячо и толково, насколько толково можно было говорить в рамках учения.