Ему ведь наверняка понадобилось немало времени, чтобы найти собаку, приласкать ее, накинуть намордник, привязать к хвосту паяльную лампу… Тогда как поджечь лес в пяти-шести местах обыкновенными спичками было бы и быстрее и действенней. Вот я и думаю: зачем понадобилась собака?
— Романтик! — заметил доктор Клоб, появляясь из своей бороды.
— Но-но! Речь идет о вещах серьезных, — проворчал бригадир.
— А я вам говорю, романтик, — повторил врач. — Извращенный романтик. Почему собака? Да потому, что собака воет. И заметьте, кстати, перед нами — сучка; вполне возможно, что эта деталь имеет некоторое значение.
Высказавшись, он достал записную книжку с воткнутым в нее миниатюрным карандашом и что-то записал. Бригадир скрестил руки.
— Я так не считаю, доктор, не считаю, — сказал он. — Если хотите знать мое мнение, мне не кажется, что мы имеем дело с одним и тем же поджигателем. Я поддерживаю мнение метра Безэна: зачем осложнять себе существование? Эта история с собакой слишком напоминает многие такого рода истории с собаками, когда юные лоботрясы, забавы ради, привязывают им к хвосту кастрюли. Вы и не представляете себе, какое впечатление произвели на местных бездельников частые пожары! Вы только посмотрите на них: они теперь все время играют в пожар! И достаточно, чтобы один из них оказался немного слабоват умом…
— А, понимаю, куда вы клоните! — воскликнул мосье Ом.
— Не надо только торопиться! — бросил доктор Клоб почти враждебно и, насупившись, снизу вверх посмотрел на него.
Дагут мало-помалу стал заливаться краской. Не обращая внимания на наши умоляющие взгляды и, черт побери, исполняя свой долг, который предписывал ему предвидеть все, бригадир продолжал развивать свою мысль, без церемоний взрезая нарыв:
— Будет вам, мосье Дагут… Я же никого не подозреваю. Я просто ищу. И поэтому обязан спросить вас: уверены ли вы в том, что ваш сын не выходил нынче ночью из дома?
* * *
Реакция столяра оказалась неожиданной. Лицо его из багрового сделалось белым. Ноги подкосились, и он присел на край кадки с апельсиновым деревом. В конце концов ему удалось справиться с охватившим его негодованием.
— Черт бы вас всех побрал! — рявкнул он.
Никто не шевельнулся. Бригадир настороженно ждал, пропустив оскорбление мимо ушей.
— Да как вы смеете говорить такое мне, пожарнику? — не унимаясь, ревел столяр.
— Собака-то ведь ваша, — возразил бригадир, — и все мы знаем, что ваш сын не расставался с ней. А коль скоро всем нам известно также, что ваш сын не… не… словом, не совсем такой, как другие мальчики его возраста, я не могу не задать вам, повторяю, не могу не задать вам этого вопроса.
— Вопрос ведь не есть подозрение, — примирительно заметил метр Безэн.
Дагут поднялся, скривив рот, желтый, как метр, торчавший у него из кармана.
— Чтобы Жюль вышел ночью? Да он боится даже в сад выйти за петрушкой, чуть только стемнеет. Чтобы он вышел ночью? Да если бы он и захотел, как бы он вышел? Ему все одно надо пройти через нашу комнату!
Он выдержал паузу, мысленно подсчитывая сочувствующих и сомневающихся по тому, кто как кивал головой. Результат, похоже, его не удовлетворил, так как он, прищелкнув языком, отступил на несколько шагов.
— Ладно, согласен, лучше надо было глядеть за собакой. Мосье де ля Эй уж извинит меня, но она каждую ночь удирала через дыру в заборе порезвиться в заповеднике. Так ведь она же, бедняга, и пострадала через это, да и парень мой тоже! Ну и вообще, право же, надо быть, надо… Да, чего там, лучше мне уйти.
Ругательство, три буквы которого в тот же вечер уже красовались на всех стенах бистро Каре, не полезло здесь, рядом с башней, ему в горло. Но столяр решительно вышел из оранжереи, ни с кем не попрощавшись, заломив фуражку и раскачивая плечами.
— Ну и характер! — нахмурившись, заметил мосье Ом.
— А сына его я все-таки допрошу, — заключил бригадир.
— Что это он там говорит? Послушайте-ка! — прервал его доктор Клоб.
Дагут, добравшийся уже до решетки, обернулся.
— Да, будь это Жюль, подумайте-ка сами — зачем ему нужен был бы намордник?! — размахивая руками, выложил он последний довод.
И побежал вниз по лестнице, не обращая внимания на то, что мадам де ля Эй пришлось посторониться, чтобы его пропустить. Затем фуражка его исчезла за кустами тиса и самшита. Мы ошарашенно переглянулись.
— Он прав, — сказал доктор Клоб.
— Не говоря уже о том, — вставил Бессон, — что я видел того типа, когда он убегал, видел и накидку и шляпу. Утверждать, понятно, я не могу, но мне он показался выше ростом.
— Будем надеяться, господа, что мы на ложном пути… — с улыбкой произнес мосье Ом, облегченно вздохнув. — Адриан! Сходите-ка, принесите нам бутылочку «Корне». А вы, мосье Ашроль, раз уж вы здесь, будьте любезны, взгляните, что там у нас в ванной с биде. Похоже, где-то подтекает. — И Казимир Ом, преемник рода Сен-Ле де ля Эй, изрек то, что они расценили бы как дурной вкус и проявление плебейства: — Так жена говорит! Я-то, сами понимаете, пользуюсь этим… — добавил он.
Но, заметив, как я насупилась, умолк.
* * *
Бутылка белого вина, поданная на столике в саду, положила конец прениям. Одним махом опрокинув бокал, Ашроль, наш щеголеватый слесарь, тут же ушел, поглаживая свои драгоценные усики а-ля Кларк Гейбл. Нотариус, проблеяв какие-то извинения, вскоре последовал его примеру. Начальник — такие уж они все, эти начальники, — завалил всю работу, а бумаги на подпись оставил ему, и нотариусу необходимо было вернуться на службу, как тюленю необходимо найти во льду лунку, чтобы дышать. Поскольку бригадир, извинившись: «Дела, дела», — задерживаться дольше не мог, поскольку доктор объявил, что ему пора «вытаскивать пробку» из мамаши Пако, которая в свои сорок семь лет надумала рожать, Колю, отец и дочь, остались наедине с мосье Омом, который неподражаемым тоном отпустил своего егеря:
— Вы можете располагать собой, Бессон.
Засим, недолго думая, поймал меня за юбку и притянул к себе.
— Сюда, — сказал он, приложив указательный палец к щеке.
Я его поцеловала. И даже села к нему на колени, не слишком, однако, прижимаясь, чтобы не обидеть папу, который не то чтобы ревновал, — конечно же, нет! — но не желал видеть, как его Селина безропотно позволяет ласкать себя постороннему человеку. Впрочем, мосье Ом и в самом деле был мне неприятен. Он то важничал, то пытался шутить; вел себя то как частное лицо, то как представитель власти, словом, сколько ни старался, никак не мог найти верную интонацию.
— Прыг-скок, прыг-скок, крошечка моя! — приговаривал он, подкидывая меня на коленях.
Будто я была еще в том возрасте, когда от этого получают удовольствие, будто это могло успокоить сержанта Колю.
Одновременно он принялся и за папу, обращаясь к нему в том светском тоне, когда серьезное мешают с мелочами, и лишь едва уловимые интонации дают понять, что имеет в виду говорящий (а это настоящее искусство, которым, возможно, владела его жена, но в его воспроизведении это звучало нелепо):
— Что вы скажете о моем вине девятьсот одиннадцатого года, мосье Колю? Ни названия, ни сорта, а какой букет!.. Я вызвал вас тотчас же, а ни мосье Раленга, ни мосье Каре, как вы могли заметить, беспокоить не стал. Еще капельку «Корне». Непременно, непременно. А как-нибудь я угощу вас вином восемьсот девяносто третьего года. Оно, как и я — я ведь того же года, — начинает выпадать в осадок, но это действительно нечто необыкновенное… Положа руку на сердце, я позвал вас потому, что начинаю не на шутку беспокоиться и хотел бы знать ваше мнение. Как вам кажется, с кем мы имеем дело?
Вопреки благодушию тона рот его кривила неприятная принужденная улыбка. А папа не торопился с ответом.